Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

Певунья умолкает, и тотчас же
Вновь полон воздух птичьим щебетаньем;
Голубки умножают поцелуи,
И все объято пламенем весны:
И дуб и лавр, кустарники и травы,
Сама земля, земные воды – все
Одной любовью дышит, все ее
Могущественной власти отдается.

Внимая сладкогласному напеву,
Средь множества пленительных приманок
Два воина идут своей дорогой:
Соблазнам доступ в души их закрыт;
Сквозь сеть листвы их взоры проникают
И видят нечто новое как будто…
Армиду и Ринальда видят, да:
Она лежит, а он – в ее объятьях.

Лебяжья грудь уже без покрывала;
Зефир играет прядями волос;
Лицо покрыто потом сладострастья,
И оттого оно еще прекрасней.
Глаза горят истомой наслажденья;
Так светлый луч в воде кристальной блещет.
Она к нему склонилась головой,
А он в ее глаза глазами впился.

Он пожирает взглядами ее
И, пожирая, сам истаевает;
Она же поцелуями своими
Глаза и губы жжет его бессчетно;
И кажется ему, как будто душу
Она всю выпивает из него.
Два воина, незримо притаившись,
Весь этот хмель любовный видят ясно.

Взяв зеркало висячее, как скромный
Поверенный, хранившее в себе
Все сладостные тайны их, Армида
Любовнику его вложила в руки:
Ее зрачки, подернутые влагой,
Отыскивают в нем Ринальда образ;
Ринальду ж служат зеркалом его
Любовницы пленительные очи.

Горда своим могуществом Армида,
Ринальд же горд оковами своими;
Она его лишь видит, он – ее.
«Ах, обрати же на меня, – влюбленный
Так говорит, – те взгляды, что блаженством
Мне душу опьяняют! Ты свои
Черты увидишь в сердце, где яснее,
Чем в зеркале, их страсть запечатлела.

Меня чуть терпишь ты, пренебрегаешь
Ты мной, жестокосердная, я знаю,
Презренное создание твоих
Ни помыслов, ни взглядов не достойно;
Не в зеркало смотрись, а в это небо,
Что прелести твои лишь пуще красят,
В завистливые звезды, что в лучах
Красы твоей, как в блеске солнца, меркнут».

Его с улыбкой слушая, Армида
Нарядом занимается своим:
В порядок должный волосы приводит,
Сбирает их и заплетает в кольца;
Цветы ее прическу изощряют,
Как вправленная в золото эмаль.
Свои лилеи с розами смешав,
Она скрывает грудь под нежной тканью.

Павлин великолепный не с таким
Самодовольством хвост свой распускает.
Не так прекрасна радуга, играя
На солнце переливами своими.
Но затмевает все блестящий пояс,
Работа рук ее: ничья другая
Рука все составные части слить
В одно произведенье не смогла бы.

Там нежные увертки, там отказы
Призывные и сладострастный хмель,
И знойная истома, и улыбки,
И недомолвки, слезы счастья, вздохи;
Все это на огне волшебном ею
Претворено в пленительную ткань,
Которая и для Амура служит
Источником лишь новых наслаждений.

И вот она дает Ринальду нежный…
Последний поцелуй; наставший день
Ее зовет уж в замок, где предаться
Она должна обычным чародействам.
За ней любовник следовать не может:
Нет доступа ему в покой заветный;
Один по очарованным садам
Он бродит целый день среди животных.

Когда же сумрак с тишиной готовы
Мирволить снова ласкам потаенным,
Соединяет тот же их приют,
Поверенный безумного блаженства.
Едва из глаз Армида исчезает,
Два воина выходят из засады
И сразу предстают перед Ринальдом
В доспехах ослепительных своих.

Как бы сверканьем стали озаренный,
Ринальд перерождается мгновенно:
Былое пламя вспыхивает в нем,
И рвеньем боевым он весь уж полон;
Бессилья и дремоты наслажденья
Следа не остается в юном теле.
Таков скакун, стяжавший в битвах славу
И на постыдный отдых обреченный.

Блуждает он по пастбищам, питаясь
И нежась рядом с милой кобылицей;
Но, чуть трубу военную заслышит
И чуть завидит блещущую сталь,
Веселым ржаньем сразу пробуждает
В себе отвагу прежнюю: уже
Нетерпеливо рвется он в равнину
И воина-хозяина зовет.

Меж тем Убальд, приблизившись к Ринальду,
Показывает щит ему алмазный;
Герой в него глядит и видит в нем
Постыдно разукрашенный свой образ:
И кудри в беспорядке сладострастья,
Обильно умащенные, и меч,
Орудие когда-то бранной славы,
Теперь же лишь простое украшенье.

С трудом он узнает себя. Проснувшись,
Но все еще под властью сновидений,
Так человек в себя прийти не может.
И наконец упала пелена:
Ринальд к земле в смятенье клонит взоры;
Он ринулся бы в море иль в огонь,
Сквозь землю провалился бы он, только
Позор бы свой похоронить навеки.

И держит речь тогда к нему Убальд:
«Вся Азия пылает, вся Европа;
Кто ради битв, кто за Христа, но каждый
Льет кровь свою на пажитях сирийских.
Ты, сын Бертольда, ты один, скрываясь
В неведомых местах, вкушаешь негу!
Рабом презренным женщины, один
Спокоен ты средь треволнений мира.

Что усыпить могло твою отвагу?
Проснись, идем! Готфрид тебя зовет;
Готовят и фортуна и победа
Тебе неувядающие лавры.
Спеши, воитель доблестный, спеши
Свершить тобою начатое дело!
Пусть этот люд, твой меч уже познавший,
С лица земли исчезнет навсегда!»

Смолкает он. Ринальд одно мгновенье
Недвижным и безгласным остается;
Но вслед за тем и разум и отвага
Его душой овладевают вновь.
Румянцем ярким вспыхивают щеки,
И разрывает он в негодованье
Свои уборы суетные, знаки
Неволи омерзительной своей.

В сопровожденье воинов обоих
Предательский приют бросает он.
Тем временем Армида видит стража
Ужасного во прахе распростертым;
Охваченной предчувствием зловещим,
Приходится наглядно ей в утрате
Возлюбленного скоро убедиться:
Увы, увы! Он вне ее владений.

Она ему вдогонку хочет крикнуть:
«На что меня покинул ты, жестокий!»
Но сковывает горе ей уста.
И оттого страдает пуще сердце.
Несчастная! Твоей сильнее власть
Тебя лишает счастья и утехи.
Нет для нее сомнений в том, и тщетно
Она пускает в ход свое искусство.

Известны ей те страшные слова,
Что на горах бормочут фессалийки;
Известны заклинания, что в силах
Остановить движение светил
И вызвать из гробов умерших тени.
Но отклика ей нет уж в преисподней:
Тогда она пытается мольбами
Смиренной красоты вернуть утрату.