Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного

По пути я заметил небольшую толпу на углу одной из улиц – жестикулирующую, смеющуюся толпу, которая слушала уличного артиста, – пухленького парня, у которого все стихи Италии висели на кончике языка и который мог составить поэму на любой предмет или акростих на любое имя с потрясающей ловкостью. Я остановил экипаж, чтобы послушать его исполненные экспромтом стихи, многие из них были и впрямь очаровательны, и подал ему три франка. Он подбросил их в воздух один за другим и поймал ртом, как будто проглатывая на лету, а затем с неповторимой гримасой он перевернул свою рваную кепку и сказал: «Я все еще голоден, ваше сиятельство!», чем вызвал новый взрыв хохота у своей аудитории. Это был бессовестный весельчак, и его отличное настроение заслуживало еще нескольких серебреников, которые я ему дал, что побудило его пожелать мне «отличного аппетита и улыбки Мадонны!» Вообразите себе какого-нибудь лорда Лауреата премии Англии стоящим на перекрестке Риджн Стрит и глотающего полпенса за свои рифмы! Тем не менее, такие гордецы, чьи имена непонятным образом прославлены в Великобритании, если бы встретились с подобным уличным импровизатором, могли бы почерпнуть немало материалов для своих «великих поэм». Далее я встретил группу добытчиков кораллов в красных шапках, окруживших переносную печь, на которой жарились каштаны, потрескавшиеся по глянцевым бокам и изумительно ароматные. Мужчины весело напевали знакомую мне песню под аккомпанемент старой гитары. Подождите, где же я уже слышал ее?

Ха! Теперь я вспомнил. Когда я выкарабкивался из склепа через бандитский лаз; когда мое сердце предвкушало сказочное счастье, коему не суждено было настать; когда я еще верил в любовь и дружбу; когда я видел сияющее на морской глади солнце и подумал – бедный дурак! – что эти длинные лучи были похожи на миллионы золотых радостных флагов, поднятых вверх в честь моего счастливого освобождения от смерти и возвращения к свободе, – именно тогда я и услышал голос моряка в отдалении, напевавший эту песню, и я наивно вообразил, что ее страстные строки говорили именно обо мне! Ненавистная музыка – самая горькая сладость! Вспомнив то время, я захотел закрыть руками уши, чтобы не слышать ее звука. Поскольку тогда у меня еще было сердце, бьющееся, страстное, чувственное и живое для проявления нежности или сочувствия, а сейчас оно было мертвым и холодным, как камень. Лишь его труп ходил повсюду со мной, утягивая за собою вниз, в ту одинокую могилу, где оно лежало и где также остались похороненными многие дорогие заблуждения, такие, как горькие сожаления, молящие воспоминания, и, конечно, неудивительно, что их маленькие призраки поднимались и преследовали меня, говоря: «Не будешь ли ты оплакивать эту потерянную сладость? Не отступишь ли перед такими воспоминаниями? Разве не желаешь ты вернуть былое счастье?». Однако пред всеми подобными приходящими искушениями моя душа оставалась глухой и неумолимой. Справедливость, суровое и неотступное правосудие было тем единственным, чего я искал и хотел добиться.

Возможно, вам трудно представить, как можно вынашивать столь длительный план возмездия? Если вы, читающий эти строки, англичанин, то я знаю, что это покажется вам непостижимым. Холодная кровь северянина вместе с его открытым бесхитростным характером, признаюсь, имеет свои преимущества перед нами в вопросах личных обид. Англичанин, как я слышал, просто не способен к длительному взращиванию смертельного негодования внутри себя даже по отношению к неверной жене, ведь он слишком равнодушен, он считает это ниже его достоинства. Однако мы, неаполитанцы, мы способны пронести «вендетту» через целую жизнь и даже передать ее по наследству будущим поколениям! Это не хорошо, скажете вы, так аморально и не по-христиански. Несомненно! Мы в душе наполовину язычники, мы – таковы, какими нас делает наша страна и наши традиции. Понадобится второе пришествие Христа, чтобы научить нас прощать тех, кто бессовестно нас использовал. Доктрина милосердия представляется нам красивой легендой, принципом для слабаков, пригодным только для детей и священников. Кроме того, простил ли сам Иисус иудеев? Евангелие об этом умалчивает!

Придя в отель, я почувствовал себя измученным и уставшим. Я решил предаться отдыху и никого не принимать в тот день. Пока я отдавал Винченцо соответствующие распоряжения, одна мысль пришла мне в голову. Я зашел в кабинет и отпер секретер. Внутри лежал прочный кожаный кейс. Я вынул его и попросил Винченцо открыть. Он так и сделал, не выказав ни капли удивления, когда пара богато украшенных резьбой пистолетов предстала его взору.

«Хороши?» – спросил я в своей обычной манере.

Мой слуга взял их в руки и критически осмотрел по очереди.

«Они нуждаются в чистке, ваше превосходительство».

«Верно! – ответил я кратко. – Так почистите их и приведите в должный порядок. Они могут мне потребоваться вскоре».

Невозмутимый Винченцо поклонился и, забирая пистолеты, хотел уже покинуть комнату.

«Постойте!»

Он повернулся. Я пристально на него смотрел.

«Я верю, что вы честный человек, Винченцо», – сказал я.

Он встретил мой взгляд с добродушием.

«Однажды может настать тот день, – продолжал я спокойно, – когда мне, возможно, придется подвергнуть испытанию вашу верность».

Темные глаза тосканца, внимательные и чистые секундой ранее, вспыхнули и затем повлажнели.

«Ваше сиятельство, вам нужно лишь отдать приказ! И я буду самым преданным слугой – я знаю, что значит долг. Однако есть и более важная вещь – благодарность. Я ваш покорный слуга, поскольку вы завоевали мое сердце. Я отдам за вас свою жизнь, если потребуется!»

Он остановился, несколько устыдившись тех эмоций, что грозили прорваться сквозь маску его бесстрастия, еще раз поклонился и снова хотел уйти, когда я подозвал его обратно и протянул ему свою руку.

«Пожмите мне руку, друг!» – сказал я просто.

Он взял ее с удивленным, но польщенным видом и, наклонившись, поцеловал ее, прежде чем я смог его остановить, и на этот раз буквально вылетел из комнаты, глубоко позабыв о своем обычном достоинстве. Оставшись один, я раздумывал над этим его поступком с несколько болезненным удивлением. Этот бедный парень полюбил меня, это было очевидно, но почему – этого я не знал. Я сделал для него не больше, чем обычный хозяин для своего слуги. Я нередко говорил с ним нетерпеливым и даже грубым тоном, и все же «я завоевал его сердце», как он сказал. Какое ему было до меня дело? Почему мой бедный дворецкий Джакомо столь преданно лелеял воспоминания обо мне; почему даже моя собака все еще любила и слушалась меня, в то время как самые дорогие и близкие люди – моя жена и мой друг – предали меня с такой легкостью и так страстно желали избавиться от воспоминания обо мне! Может, верность была не в моде у образованных людей? Вероятно, это была устаревшая добродетель, оставленная лишь низшим вульгарным сословиям и животным? Возможно, это прогресс привел к такому результату; несомненно, так оно и было.