Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

Два епископа, виленский и ливонский, старались умерить щепетильность собравшихся, убеждая, что нет правил без исключения и что в сложившихся обстоятельствах сокращение территории неизбежно. Епископ Ливонии добавил, что следует, отказавшись от ставшего бессмысленным сопротивления, согласиться, что неизбежность – это единственное право, которое нас заставили признать. Чтобы убедить аудиторию, он высказал мысль о том, что «если российская императрица будет удовлетворена, она сможет не настаивать на отделении тех провинций, которые захвачены прусским королем. Следовательно, делая уступку России, мы предохраняем себя от уступок, требуемых прусским королем».

Зароненный им луч надежды успокоил одних, речь короля, обрисовавшего ожидаемые несчастья, убедила других, и, наконец, страх перед угрозами российского посла – все это сократило число тех, кто высказывался с наибольшей горячностью и патриотизмом. Сократило настолько, что проект о подписании договора, предложенный Сиверсом, был принят большинством в семьдесят три голоса против двадцати.

Нунций, которому хватило храбрости представить вначале этот проект, был ошикан почти всем собранием. Его отказывались заслушать, предаваясь раздражению и отпуская резкие замечания. Наконец жертва была все же принесена, и комиссия получила разрешение подписать договор в том виде, каким его представил Сиверс. Комиссии было дано пять дней отсрочки, чтобы внести в него незначительные изменения, и этот злосчастный договор был подписан 23 июля 1793 года.

Не имеет смысла приводить его здесь, так как все его статьи, исключая ту, в которой определялась новая граница с Россией, были чисто формальными. Вот лишь некоторые пассажи из разрешительного акта, который был выдан комиссии сеймом для заключения договора с российским послом.

«…Предоставленные самим себе, лишенные всякой поддержки извне, не имея иных ресурсов, кроме малочисленного войска и исчерпанной казны, осаждаемые беспрерывно со всех сторон тысячами невзгод, груз которых становится все более гнетущим день ото дня, мы имеем основание полагать, что само человечество запрещает нам войну, которую мы не в состоянии вести и которая привела бы лишь к бессмысленному пролитию крови наших граждан… Всякое иное наше решение могло бы иметь результатом верное и скорое разрушение нашей жизни и самого имени польского; всякое иное решение было бы осуждено нашей совестью и вошло бы в противоречие с долгом представителей нации… Мы достигли верха несчастий и ничем не можем их отвратить, и нам не остается ничего другого как взять в свидетели наших несчастий и нашей невинности самого Бога, справедливого и всемогущего, который судит сердца людей и всю вселенную, который видит подавление и насилие по отношению к нам…»

Если подобный общественный манифест и не кажется достаточно убедительным, чтобы оправдать решение сейма о подписании договора, то, по крайней мере, он может показать тем, кто не знает о возмутительных сценах, имевших место в Гродно, в каком печальном положении находился сейм и какие неслыханные меры были применены для того, чтобы направлять его действия.

Помимо многочисленных войск, находившихся в окрестностях Гродно, и сильного гарнизона, стоявшего в самом городе, все улицы были так тщательно охраняемы, что никто, не исключая даже иностранцев, не мог выйти за пределы города без пропуска от русского коменданта. Иностранные послы жаловались на такой порядок, и тогда Сиверс предложил им и их свитам пропуска на вход и выход, но они отказались их принять, рассматривая подобное предложение как оскорбление своему дипломатическому статусу.

Прусский министр приостановил на время свои демарши, чтобы не прерывать ход переговоров с Сиверсом и не откладывать подписание договора, которое должно было за ними последовать. Однако уже 24 июля он передал сейму ноту, требуя, чтобы тот предоставил своей депутации все необходимые полномочия для ведения с ним переговоров и заключения договора с Е[го] В[еличеством] королем прусским.

Эта нота вызвала в зале заседаний чрезвычайное волнение, которое начинало ощущаться уже несколькими днями ранее. Теперь все стали вспоминать, что именно прусский король первым стал заверять в своей дружбе польского короля и Речь Посполитую – с самого начала сейма 1788 года, что именно он убедил их заманчивыми обещаниями и дружескими заверениями порвать отношения с Россией, отказаться от альянса с ней, увеличить количество польских войск, изменить форму правления в Польше и учредить в ней новую конституцию. Именно он официальными нотами через своих послов и личными письмами в адрес польского короля не переставал заверять поляков в своих чувствах дружбы и уважения по отношению к ним, повторял при любом удобном случае, как он гордится альянсом с этой славной нацией. Именно он после принятия конституции 3 мая поздравлял объединенную ассамблею сейма с изменениями, внесенными в формы государственного правления Польши, которые он не только одобрял, но и прямо возносил им хвалы. Это он аплодировал намерениям избрать наследником польского трона после смерти Станислава Понятовского представителя Саксонии и даже выражал свое одобрение этому выбору и свое особое удовлетворение по этому поводу в письмах на имя саксонского претендента и короля Польши, при этом многократно повторяя заверения в своей искренней заинтересованности в судьбе Польши.

Многие нунции брали слово, чтобы осыпать упреками прусского короля и провести очевидную теперь параллель между его прежним поведением и нынешним. Сейм склонялся даже к тому, чтобы не отвечать на ноту Бухгольца или ответить категорическим отказом.

Станислав, выносивший энергичные нападки и обвиняемый многими членами сейма, оправдывался с большим смирением и предложил передать российскому посланнику подробное описание всех ходов, предпринятых берлинским двором по отношению к польской нации с самого начала работы конституционного сейма. Он надеялся, как и весь сейм, одобривший этот проект, что удастся возродить в императрице Екатерине ее прежнее недовольство прусским королем и неприязненные отношения между этими двумя государями. Надеялись также, что выражение почтения к императрице и доверительность, с которой обращались к ее министру, будут иметь благотворные последствия, однако время было уже упущено. Россия имела договоренность с прусским королем и не была заинтересована в ссоре с ним, так как это ослабило бы коалицию, сложившуюся против революционной Франции. Не была она заинтересована и в том, чтобы приобрести себе врага, который мог бы опротестовать ее новые приобретения в Польше. Не могла она открыто снизойти к просьбам поляков и отказаться от политики поддержки предложений прусского короля, которые сама же и спровоцировала.