Майкл Крайтон - Парк юрского периода

Но Дженнаро был сильным мужчиной. Он сумел приподняться, пинком отшвырнул раптора в сторону и перекатился по бетонному полу вперед. Он вскочил, развернулся – и увидел, что раптор лежит на боку, там, куда он его отпихнул, тяжело дышит и конвульсивно дергает лапой.

Значит, зверь все-таки ранен! У него повреждена нога – непонятно как и почему.

Добить подлую тварь!

Дженнаро огляделся в поисках хоть какого-нибудь оружия. Раптор по-прежнему лежал на бетоне и все так же бился в корчах. Дженнаро как безумный оглядывался по сторонам. Должно же здесь быть что-нибудь, ну хоть что-то, что сойдет за оружие! Когда он снова посмотрел туда, где лежал раптор, там уже никого не было.

Зверь зарычал. Низкий рык эхом отразился от стен огромного полупустого помещения, в котором царила кромешная темнота.

Дженнаро повернулся кругом, ощупывая пространство вытянутыми руками. Вдруг в правую руку вонзилось что-то острое, Дженнаро дернулся от резкой боли.

Зубы!

Раптор укусил его!

Зверь дернул головой и свалил Дональда Дженнаро на бетонный пол.

Ян Малкольм лежал в постели, в насквозь промокшем от пота белье, и вслушивался в хриплый треск радиоприемника.

– Ну, что там? – спрашивал Малдун. – Есть что-нибудь?

– Пока ничего, – отвечал Генри Ву.

– Черт!

Потом радио какое-то время молчало.

Малкольм вздохнул и сказал:

– Я не могу ждать, пока он придумает еще какой-нибудь план.

– Чего бы я хотел, – сказал Малдун, – так это собрать всех людей в гостинице и перегруппировать наши силы. Но как это сделать – не знаю.

– Здесь, возле Гостевого центра, стоит джип, – откликнулся Ву. – Если я к тебе подъеду, ты сможешь перебраться в машину?

– Возможно, и смогу. Но тебе нельзя оставлять пульт управления.

– Я все равно пока ничего не могу здесь сделать.

– Он чертовски прав, – заметил Малкольм. – Пульт управления без электричества – это уже никакой не пульт управления…

– Ну, ладно, – согласился Малдун. – Давай попробуем. А то все это как-то не очень хорошо выглядит.

Лежа в постели, Малкольм пробурчал:

– Не очень хорошо выглядит – это еще слабо сказано. Все это похоже на настоящую катастрофу.

Ву сказал:

– Но рапторы погонятся за нами и перейдут к гостинице…

– Здесь мы все равно лучше защищены, – ответил Малкольм. – Так что давайте, приезжайте.

Рация отключилась. Малкольм закрыл глаза и постарался дышать помедленнее, экономя силы.

– Постарайтесь успокоиться, – попросила его Элли. – Не волнуйтесь…

– Вы поняли, о чем мы недавно говорили, – сказал Малкольм. – Обо всех этих попытках контроля… Мы говорили о западном мировоззрении, существующем уже пять сотен лет. Оно начало зарождаться в те времена, когда итальянская Флоренция была самым значимым городом в мире. Тогда основная идея науки, которая теперь стала основой современного мировосприятия, была еще совсем новой, захватывающе необычной – о том, что реальность объективна и рациональна и не зависит ни от верований человека, ни от его национальности. Это была многообещающая идея, которая давала надежду на будущее и позволяла отринуть всю старую средневековую систему взглядов, просуществовавшую много сотен лет. Средневековый мир с его феодальной политикой, религиозными догмами и ненавистническими суевериями разваливался на куски перед новой наукой. Но на самом деле так получилось только потому, что старый средневековый порядок больше не соответствовал существующим реалиям. Старые порядки не срабатывали ни в экономике, ни в интеллектуальной жизни – они не могли удовлетворить запросы нового, нарождающегося мира.

Малкольм закашлялся, потом снова продолжил:

– А теперь эта самая наука превратилась в систему верований, которой уже много сотен лет. И, как средневековая система до нее, наука уже не вполне соответствует потребностям нового, изменившегося мира. Наука набрала такую мощь, что уже стали очевидны ее практические ограничения. Но какими бы ни были достижения науки, миллиарды людей по-прежнему живут в одном маленьком мире, тесно связанные между собой множеством связей. И наука не может подсказать нам, что делать с этим миром или как в нем жить. Наука может построить ядерный реактор, но не может объяснить людям, что строить его не надо. Наука может создать пестициды, но не может убедить людей, что применять их нельзя. И все в мире начало загрязняться – вода, воздух, почва – из-за бездумного использования достижений науки. – Малкольм вздохнул: – Теперь это уже очевидно практически для каждого.

Он замолчал и долго лежал, закрыв глаза. Дыхание его было тяжелым и размеренным. Элли показалось, что он наконец заснул, но Малкольм вдруг снова присел на кровати.

– И в то же самое время наука утратила свою великую способность все объяснять. Со времен Ньютона и Декарта наука давала людям иллюзию полного контроля над природой. Считалось, что наука со временем может объяснить буквально все происходящее в окружающем нас мире – через постижение законов природы. Но в двадцатом столетии это убеждение развеялось раз и навсегда. Во-первых, принцип неопределенности Гейзенберга установил пределы тому, что мы можем узнать о субатомном пространстве. «Ну и что? – можете возразить вы. – Люди ведь не живут в субатомном пространстве, и кому какая разница, что там происходит? Практически это никак не влияет на нашу повседневную жизнь». Потом теорема Геделя установила такие же ограничения для математики – официального языка любой науки. Математики считали, что их язык несет в себе изначально заложенную особенную истинность, происходящую от законов логики. А теперь оказалось, что сама логика – понятие произвольное и неопределенное. Она вовсе не так абсолютна, как принято было считать раньше. А теория хаоса доказала, что вся наша каждодневная жизнь наполнена неопределенностью и непредсказуемостью. Это так же естественно, как внезапная буря с грозой, предугадать которую тоже невозможно. И вот теперь великая иллюзия всемогущества науки, иллюзия полного контроля разума над природой, которая господствовала несколько сотен лет, должна умереть – и случится это уже в нашем столетии. А вместе с ней отойдет и безоговорочная вера в науку, в право науки делать то, что она делает. Люди всегда верили: если науке пока еще что-то неизвестно, со временем она обязательно все постигнет. А теперь оказалось, что это далеко не так. Это только пустая похвальба ученых, свято верующих во всемогущество науки. Они и сами обмануты, они ошибаются искренне – как ребенок, который бесстрашно прыгает с крыши, искренне веря, что умеет летать.

– Ну, это уж слишком, – проронил Хаммонд, качая головой.

– Мы с вами – свидетели упадка и гибели научной эпохи. Наука, так же как все изжившие себя системы, самоуничтожается. Набрав огромную мощь, она оказывается не в состоянии совладать с этим могуществом. Потому что все сейчас происходит очень и очень быстро. Пятнадцать лет назад все сходили с ума по атомной бомбе. Вот это было настоящее могущество! Никто тогда больше ни о чем не думал. И вот, всего через десять лет после атомной бомбы, мы получаем новую могущественную силу – генетику. А генетика на самом деле гораздо могущественнее атомной бомбы. И она может попасть в руки кому угодно. Ее продукты попадают в комплект принадлежностей садовника. В школьную лабораторию, где дети учатся ставить всякие опыты. В дешевые лаборатории всяческих террористов и политических диктаторов. И у каждого, кому попадет в руки такая мощь, должен возникнуть естественный вопрос: «Что я буду делать с таким могуществом?» А это, пожалуй, единственный вопрос, на который современная наука не может ответить.