Андрей Бородин - АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 3

Но в настоящее время существует вероятность, что положение дел изменится в лучшую сторону. И причина тому, конечно же, интернет. Искусство других стран постепенно становится ближе и доступнее. Появляется возможность глубже изучить многие аспекты, более полно систематизировать культурные явления. Все это касается и жанра weird fiction (химерной прозы).

Сегодня уже ни для кого ни секрет, что восточная Европа внесла свой весомый вклад в зарождение и развитие weird fiction. Пока Говард Лавкрафт выписывал Иннсмут, а Уильям Ходжсон выводил строки «Ночной земли», в Царстве Польском творил мастер мирового уровня Стефан Грабинский.

Евгений Головин в статье «Стефан Грабинский и мировоззрение мага» отмечает малую степень включенности «странного» автора во всеобщий польский литературный процесс того времени, указывая на современную популярность Грабинского в Западной Европе и США. Также Головин отмечает для себя сходство прозы Грабинского с работами Эдгара По, Анри Бергсона, Рудольфа Эйкена и Зигмунда Фрейда. Вторит ему и Мирослав Липинский в работе «Стефан Грабинский — «Польский Эдгар По». И на этом, пожалуй, заканчивается список статей о польском авторе, доступных русскоязычному читателю.

Его жизненный путь начался в 1887 году в семье окружного судьи в городке Каменка-Струмилова, ближайшим крупным центром к которому остаётся Львов. Что способствовало развитию «тёмного» мировоззрения мальчика? Возможно, такое заболевание, как костный туберкулёз. Первый сборник Грабинского назывался «Из необычного. В сумерках веры» и практически не был замечен современниками. Отзывы последовали после выхода в свет «На взгорье роз». Примечательно, что в это время Грабинский работал школьным учителем в Галиции.

Польскому мэтру химерной прозы не удалось добиться прижизненной благосклонности критиков и всеобщего признания (уже в те времена жанровая литература подвергалась дискриминации). В 1919 году последовал цикл «железнодорожных» рассказов — «Демон движения». Затем увидели свет «Безумный странник», «Невероятная история» и «Книга огня». Последней его антологией рассказов стала «Страсть», вышедшая в 1930 году. В период с 1924 по 1936 им были написаны повести: «Саламандра», «Тень Бафомета», «Монастырь и море», а также «Остров Итонго». На счету польского автора есть и одна пьеса — «Вилла над морем (Тёмные силы)». Причиной прекращения работы стало заболевание, преследовавшее его с детства.

Уже после смерти Грабинского, в 1950 году миру была явлена диссертация Артура Хутникевича о его творческих изысканиях. Лучшие произведения были переизданы и включены в сборники польской фантастики. Среди ярых поклонников польского автора оказались писатель Станислав Лем и режиссёр Роман Полански. И сегодня его творчество живёт и набирает силу, обрастает профессиональными и любительскими переводами на множество языков мира. Новыми переводами Грабинского становится принято и приятно делиться в литературной среде. Его рассказы достают из пыльного мешка небытия такие крупнейшие жанровые издания, как Darker и «Аконит».

…Мне довелось побывать во Львове в самый разгар Оранжевой революции 2004–2005, — не лучшее время для литературно-исторических экскурсов, честное слово. Меня и до этого увлекали путешествия по украинской, польской, словацкой, венгерской и румынской части Карпат. Тем интереснее сегодня открывать томики автора, писавшего об этих землях веком раньше. Причём начать хотелось бы с книги «Демон движения» и рассказа «Ложная тревога».

С первых же строчек рождается недоверие — действительно ли перед нами произведение жанра weird fiction? Если да, то почему пан Грабинский не уводит нас в чащобу странностей постепенно и шаг за шагом, почему резко и бескомпромиссно сажает текст на рельсы реализма?

«Из-под искорёженных вагонов были извлечены последние жертвы — двое тяжелораненых мужчин и женщина, насмерть раздавленная в мощных тисках буферов. Санитары из местной больницы положили окровавленные тела на носилки и понесли их в зал ожидания, временно превращённый в перевязочный пункт. Оттуда уже доносились стоны, пронзительные крики боли, долгие судорожные всхлипы. От первой стрелки можно было в открытое окно разглядеть халаты хирурга и ассистентов, снующих по залу среди составленных на пол носилок. Кровавая жатва была богатой: пятьдесят жертв».

И лишь последняя строка возвещает: загадки, тайны ещё впереди — устраивайтесь поудобнее и ни о чем не беспокойтесь: перед вами не только превосходный визионер, но и стилист.

«Несколько средних вагонов, с выбитыми стёклами, без пола, без колёс, вздыбились и упёрлись друг в друга, подобно разогнавшимся осатанелым коням, на скаку остановленным руками безрассудных наездников».

Поразительный уровень детализации не даёт зрителю повода сомневаться в достоверности происходящего. Глубокая проработка объяснения происходящего — даже бегло вчитываясь в представленные выше строки, сложно этого не заметить. Насколько все это коррелирует с химерной прозой? Насколько не мешает наслаждаться странным, мрачным, таинственным?

«Сопоставив на железнодорожной карте своего района пункты случившихся за последние одиннадцать лет катастроф, он заметил, что все они расположены на геометрической кривой, называемой парабола, вершина которой, как ни странно, приходится на Тренчин, ту самую станцию, что уже пять лет пребывает под его управлением. Координаты каждого из этих фатальных пунктов легко входили в уравнение х2-2-ру, поддающееся решению» [3] Перевод Н. Ф. Смирновой .

Персонаж Бытомский уверен, что разгадал тайну. Выделил закономерность, укладывающуюся в стройную математическую формулу. И, уж конечно, знает о том, что скрыто за завесой будущего — когда, где и почему могут столкнуться поезда. Его теория ложных сигналов сначала вызывает насмешки и недоверие, а после заставляет прочих работников включиться в процесс — никому не хочется стать причиной ещё одной катастрофы. Даже читатель в какой-то момент убеждается в стройности доводов железнодорожного работника, верит ему и тому факту, что некоему демону движения, кроющемуся в человеческом факторе, в ошибках, — что ему можно противостоять.

Развязка неожиданна и скоротечна. Расчёты ложны, попытки предотвратить столкновение двух составов имеют противоположный эффект. Случаю, как проявлению истинного зла, невозможно противостоять… Не в силах вынести груз ответственности за случившееся, Батомский кончает жизнь самоубийством в момент крушения поездов.

Поражают, безусловно, две вещи. Первая — способность Грабинского терпеливо и достаточно беспристрастно вести повествование как противостояние реалистичного прагматизма с, цитирую, «химерами чокнутого из Тренчина». Играя целиком на ниве реализма как жанра, написать произведение с пометкой weird — литературная задача, которая мало кому из писателей по силам. Грабинский справляется с ней с блеском.