Светлана Макаренко - Аллея длиною в жизнь [СИ]

— Как мне грустно без тебя, милая! Одиноко… Тебе нравится здесь? Видишь, Коломбин не озорничает. Он как то притих совсем… Не привык еще, что ты — далеко. Зябко что-то… — она охватила локти руками. Пойду я, поставлю чай. Уже почти пять. Длинный сегодня был день…

На кухне она долго звенела посудой, — потому не сразу услышала дверной звонок. А услышав, удивилась:

— Кто бы мог быть? Счета принесли, редакция закрыта… Не Ольга же, неугомонная подружка из Измайловки прибежала под вечер? — бормотала она вслух, накидывая на плечи яркий платок-«хохлому».

— Вам кого? — Она приоткрыла дверь. И тотчас осеклась. Высокий человек в капитанском кителе, с шинелью сине-золотистого цвета, перекинутой через руку с небольшим кофром смотрел на нее огромными, темно- зелеными глазами. Совсем как у Лики.

— Простите. — человек кашлянул смущенно. — Вы Ирина Александровна Ратманова? Мне в больнице сейчас дали Ваш адрес.

— Проходите, Павел Дмитриевич!. — Казалось, она совсем не удивилась непрошенному гостю. — Вы как раз к чаю.

— Я был на кладбище. Потом заехал сюда. Мне нужно было увидеть Вас. — Зеленые глаза потемнели до малахитово-черной пустоты.

— Я знаю. Хорошо, что Вы пришли сразу, не стали даже звонить… Проходите. Она указала рукою на дверь в комнату. — Сейчас, я принесу чаю. Вы как будто озябли?

— Да, есть немного. — человек в кителе пожал плечами. — Хотя на улице вроде бы тепло…

— Это, должно быть, нервное… Она печально улыбнулась. — Могу предложить немного коньяку…

— Было бы славно! — извиняющимся тоном произнес гость и добавил тихо: — Кира даже не захотела съездить со мной… Когда я пришел, она с… молодым человеком… с мужем, то есть, кажется, собиралась в театр…Она сказала, что Вы были у нее, но не оставили адреса. Хорошо, что в больнице все знали Вас, и то, что Вы живете неподалеку…

— Да. Мои окна выходят прямо на больничный парк. — Она ввела гостя в комнату. Вы устраивайтесь здесь, я сейчас. Осмотритесь пока…

Когда она вошла с чайным подносом, Павел Дмитриевич сидел около стола взяв в руки портрет дочери и что то тихо шептал, гладя пальцами стекло. На тихие ее шаги он тотчас обернулся., пружинисто вскочил:

— Вам помочь?

— Ничего. Только вот те бокалы в шкафу… Спасибо. Я взяла это фото в Вашей квартире. Мне не хотелось расставаться с Ликой. Вы можете забрать его с собой, если хотите.

— Пусть останется у Вас. — бокалы тонко звякнули в его руке. Он откупорил бутылку. — Только расскажите мне о ней. Все. Все до последней мелочи. Вам не будет трудно?

— Я постараюсь, — она присела к столу, сцепила пальцами шаль на груди, пробуя на язык янтарно-коричневую жидкость. Она жгла горло. Внутри разливалось приятное тепло…

Он выжидательно смотрел на нее, его глаза мерцали темно-изумрудной искрой. Один раз ей даже показалось — слезой, она испуганно моргнула, вздрогнула. Слеза не выкатывалась. Взгляд просто мерцал влагой: глубокий, внимательный, серьезный. Горький… Ей почему то подумалось, что именно так он и мог смотреть на Лику, когда она танцевала… Разве, что тогда на лице его играла улыбка. Теплая, любящая… Когда она начала рассказывать, то внутренне силилась вызвать к жизни эту улыбку или хотя бы подобие ее… Но это ей так и не удалось. Во время ее рассказа Павел Дмитриевич лишь хмурился, сдержанно-нервно покашливая. Взяв в руки бокал, отошел ко окну. За ним уже мягко густели сумерки… Произнеся негромким хрипловатым шепотом то, последнее, предсмертное, что говорила ей Лика, она закрыла лицо ладонями. Плечи ее дрожали, она силилась прийти в себя. Он подошел сзади, плотно окутал ее платком, коснулся безвольной, мягкой кисти сухими, словно от жара, губами.

— Ирина, милая, спасибо Вам… Эти слова так нелепы. Так смешны, по сравнению с тем, что Вы сделали для Лики… Но что мне Вам сказать? Я не знаю. Простите.

— Да ведь и я не знаю, как утешить Вас! — в замешательстве она принялась переставлять на столе чайную посуду. Мягкий огонек свечи-лодочки затрепетал от ее движений…

— Не надо утешать. Чтобы привыкнуть к Тени нужно какое то время. Так говорит Восток.

Она вздрогнула, покачала головой, прошептала яростно:

— Никогда не привыкну! Ни-ко-гда!! Лика была лишь маленьким восьмилетним ребенком. Она не сделала никому зла! Почему так случилось. В моем бытии больше ошибок, горечи злобы… Почему — не я? — она бессильно разжала пальцы, обняла ими плечи.

— Не знаю… — Павел Дмитриевич вздохнул. — Я сотню раз задавал себе тот же вопрос. Когда мы с Кирой поженились, не было никого счастливее нас. Жизнь казалась праздником. Мне нравились все ее капризы, все ее сумасбродные желания! Полтора месяца моего отпуска мы провели на море, потом я ушел на четыре месяца в плавание. Вернулся и мы с Кирой стали ждать Лику. Точнее, она одна. Я, побыв с нею три недели, снова ушел в море зафрахтованным рейсом: ребенку нужно было многое: квартира, няня… Так мне казалось. Это потом я понял, что на самом деле нужно было малое: я, Кира, бабушка… Но я был моряком. Это была моя профессия, море жило в моей душе, как я мог оставить дело, которым дышу? Да Лика никогда и не просила меня об этом. У нее самой в глазах плескалось море. Она безумно радовалась любой безделушке, кукле, что я ей привозил, моим рассказам, теплу моих рук… Кира… С Кирой все было не так. Она не умела заботиться, восхищаться, просто любить. Не меня. Зачем именно — меня? Я был согласен и на второй план. Хотя бы — жизнь, Лику, свой дом! Кира же всегда воспринимала все иначе: это не она, а жизнь должна была любить ее, восхищаться ею, преподносить подарки!

В виде нарядных куколок, которые она собирала всю жизнь, и одной из которых дала имя Лика, Анжелика… Но вот беда, живая куколка-ангел сильно заболела, ее волосы вылезли, ручки и ножки стали тоненькими, ее постоянно тошнило, что раздражало Киру… Она пыталась даже наказывать девочку. Потом стала к ней ужасающе безразлична. Это было страшно. Малышка перестала интересовать Киру сразу после того, как врачи объявили нам свой приговор. Лике тогда было два года и четыре месяца Я, обезумев от горя, презрев какие то понятия приличий, гордости, патриотизма даже! — они все выдуманы, скажу Вам честно! — смог договориться с одним из моих друзей, моряков-французов отвезти Лику в детскую клинику во Франции Там ведущим профессором был отец Жюстена. Уже была договоренность о сумме обследования, я, как сумасшедший, бегал по инстанциям выбивая всякие справки, разрешения и прочие бумаги… Но все рассыпалась в прах об один пункт обязательства: ребенка во Францию сопровождать и ухаживать за ним в клинике должна была только родная мать. Кира же отказалась наотрез подписать бумагу, и более того, запальчиво заявила мне, что меня давно не любит и совсем не намерена калечить жизнь рядом со мной и больным ребенком. Чтобы я оставил свои фантазии, и что она вообще уходит из семьи к любимому человеку, для которого лишь она будет «центром Вселенной». Эти последние два слова Кира гордо повторила несколько раз. Я был взбешен до предела, ошарашен, и надеялся только, что их, эти слова, не слышала Лика: дверь в ее комнату была плотно закрыта… Разразилась буря. Слезам Киры и моим крикам не было конца. Моя бедная мать призналась мне после, что в какой то момент у нее возникло желание войти в комнату из кухни и просто — задушить Киру. Но она лишь лила слезы на сковороду с рыбой! — Павел Дмитриевич криво усмехнулся, развел руками. — Когда все стихло и я вошел в комнату ребенка, Лика была без сознания. Потом врачи мне сказали, что она впала в коматозное состояние из-за нервного стресса. Она все слышала. Не могла не слышать! Она была очень смышленой для такого возраста. В болезни и горе быстро взрослеют. А около смерти возраста вовсе нет, Вы же знаете…