Светлана Макаренко - Аллея длиною в жизнь [СИ]

— Сеид, спасибо тебе! — негромко проговорил тот, склоняясь над девочкой. — Еще минута и сердце бы замолчало вовсе.

— Oll raight! Аллах милосерден к детям. — кивнул головой практикант-ливиец, усталым движением сдернул вниз к подбородку марлевую повязку и, неслышно, по кошачьи, вышел из палаты, исчез в коридоре…Она успела поймать его взгляд. На ее немой вопрос он прикрыл глаза, едва заметно покачал головой. Она прикусила губу до крови. Нестерпимо хотелось выть.

— В реанимацию, Михаил Антонович? — тотчас вопросительно подняла брови медсестра, тронув врача за рукав.

— Нет. Она не выдержит перевозки. Есть кому смотреть за капельницей?

Медсестра замялась нервно, но она перебила ее, шепча почти неслышно, пересохшими губами:

— Я могу присмотреть. Я пробуду тут, сколько нужно. Только… Она будет жить? — ее голос сорвался. Она вцепилась руками в изножье кровати, едва не падая.

— Вы — мать? — врач ожидающе смотрел на нее. Она кивнула, не раздумывая, почти машинально. Не было ни сил ни времени на препирательства и ненужную теперь уже никому правду.

— Не могу ничего сказать Вам наверняка. Мы всегда надеемся. Если она переживет этот день, то может быть… Не знаю. Вы слышали: Небеса милосердны к детям. Держитесь. Если что, нажимайте вот на эту кнопку, Оля будет близко, здесь, на посту. — Рука доктора легла на ее плечи — теплая, крепкая…Сжала их ободряюще…

— Михаил Антонович! — всунул голову в двери кто то в белом халате, чересчур звонкоголосый для напряженной тишины палаты. Там звонят родственники этого… художника. Спрашивают, когда можно забрать….

Доктор махнул рукой прижимая к губам палец и тотчас вышел. Медсестра прижала ладони к вискам, зашептала горячо:

— Ну и утро! Уже пятый человек у нас на этаже…Где же это — Небеса милосердны? — она дернула подбородком. — Вы садитесь, садитесь… Кровати же пустые… Вас ноги не держат, я вижу… Вы, если что, зовите меня, я тут за углом, влево по коридору. Только не усните, Бога ради, а то в систему воздух попадет и… все.

— Да. — Она кивнула. Я не усну. Я знаю. — И устало оперлась спиной о подушку, не отрывая взгляда от капельницы. Очнулась от голоса Лики — слабого, невнятного, подскочила, как на пружине:

— А?! Что? Я слышу, слышу… Милая, ты как?

— Ничего. Терпимо. Вы давно здесь? — Лика силилась улыбнуться белыми губами.

— Уже полтора часа.

— Здравствуйте.

— Тише, не поднимай руку. Капельница! — она наклонилась, коснулась щеки девочки поцелуем. Нежным, теплым. — Моя милая… Напугала меня как! Я ездила к тебе домой вчера. Привезла пижаму.

— Какую?

— В синий горошек, рукава с белым ободочком. Вот тебе станет лучше и наденешь.

— А письма от папы нет? — Лика словно и не слышала ее баюкающий голос.

— Письма пока нет, милая. Но он обещал скоро приехать.

— Когда? — Лика оживилась.

— Недели через две-три, — ее голос звучал чуть неуверенно.

— Он не успеет. Мне надо идти. Я и совсем было уже ушла, но Андрей Павлович меня послал к Вам назад. А там такая крутая лестница… Так трудно подняться.

— Куда? — Она смотрела на Лику широко открыв глаза, не стирая слезы со щек.

— На небо. Когда тебя никто не провожает, вообще — трудно. А Андрей Павлович просил Вам передать, что Вы ему очень понравились. Он так и сказал: «Передай Ирине Александровне, что она — красавица. И задела мое сердце!» Что это значит — «задеть»? Он Вас полюбил?

Она пожала плечами, улыбнулась сквозь слезы:

— Да, наверное. Не знаю.

— Вас трудно не полюбить. Это правда. Я не вру. Вы и моему папе бы понравились. И потом, Вы пишете такие чудесные стихи. А папа любит стихи. Он маме всегда читал по вечерам.

— А мама? Ей это нравилось?

— Не знаю. Она всегда у зеркала сидела, перебирала свои флакончики, крема… Иногда смеялась, говорила: «Не понимаю всей этой чуши…!» Папа считал, что мама похожа на ребенка. Так и говорил ей: «Кира, ты — сущий ребенок!» Еще он называл ее: «Рыжик». У нее были рыжие волосы. Золотистые. Будто в голову ее поцеловало солнышко.

— Рыжие? — переспросила она задумчиво. Сердце булькнуло где-то в горле, кольнуло иглой и — затихло.

— Да, а кожа белая-белая… Мама красивая, но у нее капризный характер. Наверное, кого любит солнышко, те всегда капризные… Еще мама гордая. Никогда первая не станет просить прощения. И не простит сама. Ни за что! А Вы — нет. Вы не такая. Вы умеете прощать. И любить. Это хорошо. И еще, — Лика говорила все тише и тише. Силы, похоже, совсем оставляли ее. — Вы смелая. Не боитесь Тени. Андрей Павлович говорил, что тень это — Смерть. Вы сможете проводить меня к Тени? На небо? Обещаете?

— Да, милая, да… — она растерянно гладила девочку по волосам, кусая нещадно губы. — Хорошо. Отдохни. Тебе нельзя много говорить.

— У меня нет времени. Мне надо успеть еще много сказать Вам, спросить у Вас. Скажите, а Андрею Павловичу не было очень больно, когда он… он уходил?

— Нет, милая… Не больно. Совсем. — слезы щипали ей горло, катились по шее. — Он был без сознания.

— А мне… мне немного больно. В боку. И — трудно дышать. Но ничего, я справлюсь. Не бойтесь.

— Я не боюсь. Ты молодец. Не сдавайся, ладно? Я не хочу тебя отпускать. Не уходи, девочка моя!

— Мне пора. А Вы возьмете Коломбина на воспитание? Он послушный, вообще-то… И скажите папе, что я его люблю. Очень… И я там буду танцевать для него. Когда пойдет дождь…

Запомните?

— Да. Но почему — дождь?

— Вы разве не знаете? Ангелы всегда танцуют на облаках, когда идет дождь. Бабушка говорила мне. А дети, когда уходят, то становятся ангелами.

— Это я уже знаю, милая. Твердо, — она крепко сжала руку Лики и не выпуская ее, встала на колени возле кровати. Другой, свободной рукой, она что есть силы давила на маленькую красную кнопку в изголовье. Пульс Лики в ее ладони затихал. Это уже не было сердце птицы, попавшей в силки, нет. Теперь это был слабый, слабый звук, напоминающий падение капель дождя на асфальт: «Шлеп-шлеп.» И через пару минут ее ухо перестало улавливать его. Совершенно. Она подняла голову. Тень смерти властно легла на лицо Лики. Ее не смог прогнать даже солнечный луч, робко заглядывающий в окно палаты. Луч холодного ноябрьского солнца … Двери распахнулись, комнату заполнили люди в белых халатах, с марлевыми повязками до глаз. Но уже было поздно…

— Да, нет, что ты, деточка! Что же я, тебя обманывать буду? Не живет Кира Михайловна здесь. Уже месяца три как не живет!

— А как ее разыскать? Не знаете?

— Да не знаю я, откуда мне знать! — седовласая, хрупкая старушка в темном платье в белый горошек раздраженно теребила передник. — Из кухни в коридор выплывал аппетитный запах сдобы. — Ты, деточка, прости, у меня пироги горят. Некогда мне!

— Подождите. — она придержала рукой закрывающуюся дверь. — У вас же есть ее телефон, наверное?