Павел Мейлахс - Пророк

Вы хотите, чтобы я не был «инфантильным»? Уговорили, не буду. Но вот только потом не обижайтесь. Я вас честно предупредил. За свое детство я возьму хорошую цену. С вас возьму.

Зло, радостно он добавил:

Не буди инфантильного. Не обрадуешься потом.

Отдышался слегка и сказал как можно более буднично:

Вот тебе исповедь ублюдка.

Выродка, поправил брат.

Ах, да. Выродка.

И он рассмеялся как можно более издевательски, как всегда, одним животом.

Ты предатель, спокойно сказал брат.

Да, я — предатель. Но не думай, что ты лучше. Ты гордишься своей девственностью, своим неучастием, но твое неучастие — от трусости. Жажда власти есть во всех, но вы просто струсили бороться за нее, льстя себе тем, что вы якобы выше этого. Никто не выше власти. Нет таких людей.

Он продолжал.

Я не прочь стать папой некой новой церкви. Я опоздал лет тысячи на полторы; я читаю святых отцов и вижу, что они такие же, как я, но им повезло родиться в то время. Мне не повезло. Что ж, я не прочь стать новым Геббельсом при некоем новом суверене. Но нового Бонапарта нет, — если они вообще когда-то были. Наполеон Первый-то был, но был ли Наполеон? При моем эстетизме никакой реальной диктатор меня не устроит, даже если я стану при нем Геббельсом, лижущим его плевки. Я бы лизал и плевки, но не у этого же болвана, воняющего голенищами.

Геббельсом, подумал он. И вспомнил свое утреннее «каждого найду», Варшавское гетто. Когда он был искренен? Получалось, что и тогда, и сейчас. Продолжил говорить, как выученное наизусть:

Поэтому демократическое общество — вот моя стихия. Как ни противна мне толпа, все-таки я могу слушать Дебюсси, не спрашивая ни у кого дозволения.

Итак — либеральная демократия, либеральная демократия и еще раз либеральная демократия. Мне отвратительна власть посредственности, и я стремлюсь уничтожить современное общество, но я не настолько глуп, чтобы желать себе победы. Что ж, мне известны некоторые мои коллеги, в которых я даже не знаю чего больше — ненависти или глупости, они, похоже, действительно испытывают самоубийственную жажду таки обрубить сук, на котором сидят.

Я рассказал тебе это, потому что знаю, что ты уже никому не расскажешь.

Он замолчал, все сказав, но, неожиданно для себя, вдруг начал с новой силой.

Нет, лучше Гитлер, лучше ЧК, чем вот это все…

Что «вот это все»?

Да все вот это.

И он неопределенно поводил руками по сторонам, даже неопределенностью своего жеста давая понять, как он презирает неопределенное, никакое «это все».

Да, классная жизнь. Живешь, чтобы «оплачивать счета», — точнее, омерзительное американское «to pay the bills». Ссуда на свое главное сокровище — дом. Точнее, американское «mortgage». Еще обожаю слово «paycheck». Американцы, как известно, мастера по части эстетики бездарного…

Его, действительно, передернуло от этого «paycheck». Чуть не сплюнул, но вспомнил, где находится.

Так вот.

ЛУЧШЕ ГИТЛЕР, ЧЕМ ЭТА ПОГАНЬ!!

Он почувствовал, как ненависть разливается в нем. Че это я? — вяло подумал он откуда-то сбоку. Но ненависть разливалась все шире. Сейчас пена изо рта попрет…

Взяв себя в руки, он сказал:

Зачем так жить? Лучше никак, чем так.

А ты кого-то спрашивал?

Увы, планета на всех одна. Я делаю так, как лучше мне. Пусть кто угодно делает так, как лучше ему. А там посмотрим, что из этого выйдет.

Н-да, сказал, усмехнувшись, брат. Сочувствую. Но ты же как-то, помню, сказал, что тысячелетний рейх — это такая же скучища, как и демократия? «Буржуазность», как ты выражаешься.

Сказал.

Ну и как же быть?

А никак не быть. Выхода нет.

И добавил:

Ты, кстати, помнишь, что я только что сказал о своем отношении к либеральной демократии. Я являюсь ее сторонником.

Любопытно, сказал брат. Весьма, весьма любопытно. Но вот только как же твой новый суверен с новой церковью? Получается ведь опять «буржуазность».

Получается. И в это я не верю. Может, верил когда-то…

Молчание.

Брат, опять:

А скажи, тебе не стыдно признаваться во всем этом?

Стыдно? Чего в этом стыдного? Есть единственная вещь, которой я стыжусь.

Какая же?

Я стыжусь того, что не убил своего отца, когда мне было три года.

Тишина. Напряженная.

Скажи, ты не боишься самого себя? Не ужасаешься на самого себя?

Он вздохнул.

Чего мне ужасаться? Я же не сын пастора. И ты прекрасно понимаешь, что плохо — это не то, что плохо. Плохо — это то, что стыдно. Стерпеть — стыдно. Убить — не стыдно.

Н-н-да… сказал брат. Ну да черт с ним. Ты не помнишь, о чем я говорил?

Ты только что выслушал исповедь выродка.

Ах, да.

Он опять молчал. Брат тоже. Потом брат заговорил:

Скажи, неужели и вправду для тебя жизнь — это война?

Он не сразу ответил.

Да.

А вообще, бывают какие-либо добродетели, кроме воинских?

Он подумал.

Нет.

А если человек плохой солдат, то никакими другими достоинствами он этого не искупит?

Никакими.

Брат молчал. Потом спросил:

А сосед Васька? К нему ты относился явно лучше, чем ко мне.

Васька — не человек. Ты меня спрашивал про людей. А к Ваське и к прочей живности я отношусь хорошо. Как ты помнишь, я люблю животных. Они меня умиляют.

Так, может быть, ты лучше и меня запихал бы в живность? А? Может быть, так было бы для меня лучше, как ты считаешь?!

Это не от меня зависит. Ты человек. Я тут ни при чем.

Что ж, спасибо, что хоть меня признал человеком… А Васька, значит, не человек… По-моему, Васька-то как раз человек, хотя и довольно ничтожный, а нечеловек — это ты!

Да, я идол с острова Ява. Ты часто пользовался этим сравнением.

Человек — это нечто несовершенное, греховное… А ты…

Он перебил:

У меня масса недостатков. Но среди них нет привычки мазать своего ближнего соплями и рыгать ему перегаром в лицо, как только тебе показалось, что улыбка Фортуны сузилась на один микрон. И вообще — хватит, может, причитать?

Но брат не слушал.

Человек для тебя — носитель мироощущения, которое ты, льстя себе, называешь трагическим. Сначала ты ввергаешь людей в отчаяние, доказывая, что только отчаяние делает человека человеком, и тогда они, совершенно дурея, обращаются к тебе. Ты искусственно делаешь себя нужным. Ну, а потом ты помогаешь им это отчаяние преодолеть, и здесь ты искренен, ты работаешь на совесть. А если человек не испытывал отчаяния, просто жил себе, ты объявляешь его нечеловеком.

Ему стало скучно. Он ответил:

Во-первых, почему «льстя»? Если трагическое мироощущение льстит, то не я это придумал.

Во-вторых. Об отчаянии. Да, я считаю, что тот не человек, кто не прошел штрафную полосу отчаяния.

А ты воскрес, что ли?

После паузы он ответил:

Во всяком случае я не дал отчаянию поглотить меня. Дай договорить. Далее. Мы уже пошли по второму кругу, но могу повторить. Вот что, если угодно, я думаю о человеке. Есть человеческое животное, и есть Дух. Слабоумный — человеческое животное. Такие, как я, — Дух. И только так называемый «нормальный человек» — ни то, ни другое. К слабоумным я отношусь мистически. Они говорят нам какую-то важную правду о нас. То же могу сказать и про обезьян. Сквозь Дух что-то видно. Что-то видно сквозь слабоумного. И только сквозь «нормального человека» ни черта не видно, как сквозь забрызганное грязью стекло.