Павел Мейлахс - Пророк

Но, самым парадоксальным образом, параллельно с верой в общие взрослые слова, в общую жизнь в нем существовал глубочайший нигилизм по отношению к ним, не только к ним, ко всему нормальному миру вообще. Если и могло что-то открыться, так это из чего-то маргинального, полузапретного, изгоняемого…

Потом ему доводилось читать что-то похожее в разных книгах. Не только это; часто, к его удивлению, он наталкивался в книгах на вещи, которые уже смутно бродили в нем, взявшись неизвестно откуда.

В этом же случае он даже подумывал, что бывают люди, которые ждут появления некой истины в чем-то очевидном, простом, а некоторые почему-то могут поверить в нее, если только она с трудом проталкивается, протискивается к ним из каких-то экзотических источников, как некий дефицит.

И во вдохновенных бормотаниях дяди Вали он, как будто, если не обнаруживал, то, по крайней мере, надеялся обнаружить, расшифровать что-то… Что сокрыто от всех.

Иногда, когда дядя Валя вполне уже основательно надирался, он принимался петь. Для пьяного он пел удивительно недурно. Практически не фальшивил и не горланил пьяно. Почему-то ему запала одна песня, из которой он запомнил две строчки. Как-то так. Как слышал.

Дядя Валя сидел где-нибудь на естественной «завалинке» в еще неглубоком, полуокультуренном лесу, а он сидел перед ним или валялся на траве.

В последний раз, когда он там был, — приехал по какому-то незначительному поводу, — он, совершенно неожиданно, наткнулся на дядю Валю, которого почему-то не думал не гадал встретить, хотя времени прошло не так много, и вряд ли дядя Валя мог куда-то деться. Он куда-то спешил и совершенно неожиданно на него наткнулся, неожиданно и некстати. Дядя Валя стоял пьяный вдрабадан, остолбеневший, парализованный последним своим градусом. Как всегда, багровая харя, выпученные бессмысленные глаза, свисающие седые лохмы; то состояние, когда дядя Валя и говорить не мог. А он в то время позабыл дядю Валю окончательно и бесповоротно, вместе со всем своим огромным детством, окружающим такого маленького его. Детство вернется позже… А тогда он был взрослым и очень молодым. Ну так вот, он, изобразив любезненькую улыбочку, думал уже проскочить мимо, обрадовавшись мимоходом, что дядя Валя сейчас невменяем и никого не узнает, но дядя Валя вдруг замычал требовательно и даже угрожающе, и даже сделал попытку поймать его за руку; не поймал, сильно покачнулся, но все же устоял на ногах. Он покорно остановился, ругая дядю Валю про себя. Постоял некоторое время, и дядя Валя тоже тупо стоял со своей бессмысленной багровой рожей. Молчали. Он уж хотел было идти, торопиться дальше, посчитав, что долг вежливости исполнен, но дядя Валя опять упрямо, несогласно замычал, опять закачавшись и устояв. Что еще такое? Дядя Валя не говорил ни слова, да и не мог. Стояли, молчали. Он начал сердиться. За каким хером просто так-то стоять? Он повернулся, сделал решительный шаг, другой, третий, не обращая внимания на протестующее мычанье, остающееся позади, но не выдержал все-таки и обернулся. Дядя Валя, делающий попытки сдвинуться с места, но так и остающийся к нему пригвожденным, слабо, хотя, чувствовалось, и изо всех сил, протягивал ему бумажную пачку дешевейших, дряннейших сигарет «Прима». Он не мог не вернуться. Как-то муторно, мерзко ему стало. Дядя Валя, как можно добрее сказал он, спасибо, но… не надо. У меня есть курить. Но дядя Валя опять страстно замычал и все тянул к нему пачку «Примы». Он понял, что дешевле отделается, взяв эту пачку. Взял эту пачку, сунул в передний карман штанов, состроил улыбочку и пошел дальше. Мычанье позади прекратилось. Он убыстрил шаги и больше уже не слышал мычанья, обернулся, дядя Валя все так же стоял, но уже молча, вот и слава богу. Пачку он сразу же решил выкинуть, как только скроется с дяди Валиных глаз. Но почему-то не выкинул. Пару раз за этот день вспоминал о ней и хотел выкинуть (она создавала некоторый дискомфорт, сунутая в передний карман), но опять не выкинул. Даже довез ее до своего дома, до своей комнаты и сунул в свой бардачный стол, так и не отважившись избавиться от нее. Изредка он натыкался на нее, когда что-то искал, но уже просто не обращал на нее внимания — валяется, ну и пусть валяется. Много чего у него неизвестно зачем валяется.

Вот, собственно, и все.

Но почему-то в последнее время дядя Валя стал всплывать у него в памяти. Неизвестно почему. И эта нищенская его «Прима». «Последнее время» — это сколько? Черт его знает. Может, месяц. А может, год. Или два. Он уже давно не знал, сколько времени прошло, и когда узнавал, что что-то, о чем он думал, как о пару месяцев назад случившемся, случилось на самом деле полтора года назад, он уже не удивлялся. И он ощущал нытье в груди и слабость в пальцах, когда вспоминал о дяде Вале. И «Прима» еще эта нищенская. И зачем дядя Валя дал ему ее? Давно, правда, она не попадалась, делась куда-то.

Но вместо того чтобы вернуться к старой теме, он заговорил о чем-то совсем другом, неожиданно для себя.

Я, помимо прочего, считаюсь апостолом индивидуализма. Но индивидуализма нет, потому что нет индивидуальностей. Их так называемый внутренний мир не стоит ничего. В каждом играет одна и та же заезженная пластинка. Заезженная и заевшая. Что-то такое: смыслоутрата, «экзистенциальный вакуум», «смерть бога», «поиски» или «обретение» «бога», «поиски себя», «существование» такое-сякое, пятое-десятое. Мистицизм всех оттенков, разумеется. Традиционная церковность, идущая сейчас по возрастающей. Гиперквиетизм, гиперактивизм. Что-нибудь раз в двадцать лет появляется, какая-нибудь модная теория-игрушка; те, кто поглупее, относятся к ней серьезно. Восточные всякие бредни, французское чириканье. Марксизм, не до конца еще издохший. Ну и страх смерти, конечно, никуда он не делся. Да и достаточно. Извините, кого пропустил.

В общем, все «индивидуальности» похожи друг на друга, как сиамские близнецы. Они имеют лишь ценность кирпича в стене. Если, впрочем, есть на свете стены, сами имеющие какую-либо ценность, — но в это я не верю. Тысячелетний рейх — такая же скучища, как и шестидесятилетие октября. «Буржуазность» опять же, ха-ха.

Ты и своей, так сказать, пастве так говоришь?

Нет. Как можно — мне, певцу индивидуализма? Он засмеялся. Да и пророку не стоит слишком уж борзеть, ему все-таки надо льстить аудитории… Я — изобретательно льщу. Даже когда ругаю.

Странно, подумал он. Так все-таки кто имеет власть — я над ними или они надо мной? Скованы одной цепью. Все мы — бессмысленные ее звенья; звенья — разные, можно облюбовать себе то или иное звено, но нельзя не быть звеном.

Опять бессмыслица, тоска, тщета… Опять.