Павел Мейлахс - Пророк

Кстати, ты, пока еще не пропил человеческий облик, тоже был Дух. Поэтому я презираю тебя как дезертира.

Брат все наезжал, но уже с некоторой, чувствовалось, усталостью:

С твоей манией власти тебе бы в политику идти.

Политической власти сейчас нет. Нет больше такого понятия, как «политическая власть». Кто хочет власти, не в политики идет. Он идет в пророки. Как я.

Как это: «Политической власти сейчас нет»?

Так это. Президент — это что, власть? Провел свой закон, откупившись двумя портфелями, или что-то вроде того. Какая же это власть? Другое дело, например, на пиру — отрубить ему голову! И все, волокут уже. Человека, который пять минут назад был человеком № 2. Это — власть.

Брат усмехнулся. Ему было занятно. Потом сказал:

Ну, такой власти и у тебя нет.

Нет. Но избавиться от меня все же труднее, чем от президента.

Брат думал, похоже, не зная, что еще сказать. Свернул опять на себя:

Допустим, ты прав насчет меня, но я совершенно не слышу боли в твоих словах? Разве можно говорить все это так спокойно?

Не слышишь боли? И не услышишь. Ты слышал, чтобы я тебе жаловался? А ты знаешь, каково мне? Так вот, я не жалуюсь, но и мне жаловаться не надо. Не пойму.

Он чувствовал, как у него уже раздуваются ноздри. Ярость — средство, всегда действующее безотказно. Подействовало оно и сейчас.

Брат что-то пробормотал.

Что? — спросил он.

Ты превратился в зверя. В зверя войны.

Я хотел, чтобы ты был сильным, сильным, понимаешь?!! И он грохнул кулаком о край гроба. Никто тебе не поможет, только твоя собственная сила поможет тебе! А ты все цеплялся за людей, цеплялся за меня, цеплялся за свою мерзкую бабу! Цеплялся за водку и за других баб!

Брат весело расхохотался.

Он стоял, ждал. Сейчас брат скажет, чего это ему стало так весело.

Брат сказал:

Кстати, о бабах. Тебя не любит ни одна баба. И ты заказываешь дорогостоящих шлюх. То-то шлюхи у тебя пошли все такие красивые. Раньше были попроще, сбившиеся с пути пэтэушницы, начинающие алкашки и прочие в этом роде. Действительно — кто такому даст без денег?

Он слушал, что говорил брат. Он знал, что все это правда.

Кстати, правду про тебя рассказывают, что ты трахал малолетку и как плату поставлял ей наркотики?

Где ты это вычитал? Ты же вроде газет не читаешь?

Брат не услышал. Он продолжал допытываться:

А что плохого в траханье малолетки? От наркомании ты ее все равно не избавишь, а так она по крайней мере ничего не украдет. Если рассуждать исключительно в терминах последствий, как ты это любишь, то это даже хорошо.

Вот что, дорогой покойничек, никакой малолетки я не трахал!

О, как взвился! Называется — пророк. Да знаю, знаю, не трахал…

«Кто такому даст без денег». Брат говорил это с удовольствием, даже чересчур поспешно, но к концу, похоже, все-таки ему сделалось не совсем ловко.

Продолжай, сказал он.

Спасибо, что милостиво разрешаешь мне сделать это. Брат слегка рассердился на себя за то, что ему стало неловко, и теперь наверстывал. Он продолжал:

Сейчас, конечно, есть и такие, которые не прочь затащить тебя в постель, но ты говоришь, что предпочитаешь честных шлюх. А все любови твои — несчастные. Ты говоришь, что не жалуешься; в целом это верно, но иногда и сквозь тебя прорывается. Вечно ты в несчастных любовях. А ведь я тебя знаю — ты не можешь не влюбляться. Влюбляешься в каждую вторую. И все время — хрен на рыло! Хотя бы один раз, для разнообразия!

Брат упивался. Он заливался соловьем, он даже забыл, что умер.

Какой нормальной бабе ты нужен? Тебя они сторонятся, как чумы. И ни твои деньги, ни твое постоянное мелькание по телевизору не помогают. Да и не только бабы, тебя никто не любит. Разве что неохотно уважают…

Пока брат переводил дух, он думал.

Я такой, потому что меня никто никогда не любил? Расхожее объяснение. Вздор. Любили меня многие. Очень даже. Тот же отец — он ведь до безумия меня любил. Мать, разумеется. Брат. Друзья, когда они были. Бабы? Так ведь и кое-какие бабы были когда-то. Давно. И они любили меня.

И было мне от всей этой любви ни тепло, ни холодно.

Он не стал говорить брату ничего из этого, тем более брат и так знал. Если говорить о состоянии дел на сегодняшний день, все, что говорит брат — правда.

Сказал он другое.

Что ж, извечное утешение ничтожеств. Зато, мол, меня бабы любят. Киношная ситуация.

Это не утешение. Это — индикатор.

Ну, индикатор, так индикатор…

Но брат вдруг сделал обсуждение более глобальным:

Скажи честно, ты бы хотел оттрахать всех баб в мире?

Да.

Ты страдаешь оттого, что не можешь?

Да.

Он молчал.

Брат, видимо, хотел продолжить, но он не ожидал услышать в ответ эти безусловные «да» и смолк как-то обескураженно.

Повисла пауза.

Он нарушил ее:

Насчет баб это ты хорошо, в самую точку. Я оценил. Хотя ты приписал мне некий демонизм — «как от чумы» — и невольно польстил мне. Опять «польстил» — ха-ха! Но давай сойдем с этой приятной для тебя темы.

И неприятной для тебя.

Да, да. Лучше вернемся к нашей старой теме.

Почему он вспомнил о нем сейчас?

Был такой дядя Валя. Пожилой, старый алкаш с висячими седыми лохмами. Дядя Валя жил несколько поодаль, с краю, вместе со своей подругой тетей Зиной, такой же алкашкой.

Дядю Валю все, конечно, машинально презирали, заодно с такими же, как он. Конечно, как и все дети, он прекрасно чувствовал отношение взрослых. Но сам этого отношения не разделял. Или не совсем разделял.

Дядя Валя был обыкновенный резонирующий алкаш. Он был мал тогда, но уже успел узнать этот тип. Он и сам не понимал, почему способен буквально часами слушать дяди Валины разглагольствовния. Дяде Вале поговорить было особенно не с кем, взрослые его не слушали, да и дети не особенно церемонились с ним, несмотря на его статус взрослого. Конечно, оставалась обычная компания алкашей, но дяде Вале, как всякому резонеру, были постоянно нужны новые уши, а почтительно внимающие уши — тем более, поэтому он и тянулся к детям, да и вообще, наверно, любому взрослому хочется порой попоучать детей. И он оказался для дяди Вали просто кладом, слушающим безотказно.

Бывало:

«Жизнь, она, знаешь… разная бывает». Или, со вздохом: «Вот, знаешь, посмотришь так иногда»… «Сядешь вот так иногда, задумаешься…» «То одно бывает… А потом, глядишь, и другое уже»…

А что было дальше? Невозможно было запомнить. Абсолютная какая-то труха. Запомнить было невозможно, разве на диктофон записать.

Но он слушал.

Что он слышал в этой пьяной, претенциозной белиберде, состоящей из глубокомысленных вздохов и многообещающих вводных слов? Что-то просвечивало ему сквозь нее, непонятно что.

Он уважал взрослых, когда был маленьким. Слушал каждое их слово. И, став взрослым сам, так и не смог им простить, что они так долго обманывали его. Скрывали, насколько сложен, многозначен, противоречив мир вокруг; их-то послушать — так все просто.