Павел Мейлахс - Пророк

Вслух он ничего не сказал.

Брат немного помолчал вежливо и продолжил старое.

Ты прав. Я плохо жил и плохо умер. «Как живут, так и умирают». Но ты умрешь еще хуже, чем я. Я все-таки тебя люблю, поэтому и позвал тебя.

И почему же я умру хуже?

Совесть. Банальная совесть. Ты не настолько боговдохновенен, чтобы быть бессовестным. И то, что произошло со мной, — сотая часть того, что произойдет с тобой.

Он скривился.

Стращаешь? Чем — серной вонью? Ее и здесь достаточно.

И добавил:

Как я погляжу.

Молчание. Долгое. Наконец брат сказал, как будто с трудом:

Зря ты пришел.

Ему стало больно. И чтобы еще сильнее растравить эту боль, он произнес:

Да, зря. Я вижу, что зря.

Повернулся и пошел. Без «до свиданья», без «прощай». С некоторой жутью он чувствовал тишину за спиной. И вдруг брат заорал ему вдогонку.

Ну, тогда знай, как я умер! Я не хотел тебе говорить, но ты вынудил меня! Ты безумен! Безумен, и даже не понимаешь этого!

Так вот знай, как я умер. Мне было жутко плохо. Я был с бодуна, поругался со своей. Была ночь, я был один — моя половина умотала. Ладно. Выпить — ни грамма. Мне было страшно. Больно, но и страшно тоже. Такая вот комбинация. Ты знаешь, какова эта комбинация. Ладно. И я решил позвонить тебе, потому что некому больше было.

Некому? — он усмехнулся. Он стоял в некотором отдалении, но опять лицом к гробу.

…Ему показалось, что брат в гробу облизал пересохшие губы. Брат продолжал.

Ты слушай. Я тебе позвонил, а ты сказал, что поздно, спишь, мол, и положил трубку. Я хотел еще позвонить, хотел тебе объяснить, что это не обычный случай. Да, я знаю, что поздно, но бывает. Я позвонил, а ты отключил телефон. Я — по мобильнику, но ты и его отключил. Я заметался как крыса. И вдруг понял, что пришла пора. Вот оно. Даже хорошо, что ты трубку не взял. Таблеток у меня много, традиционно. Я съел все таблетки, которые были. И лег на кровать. Лег и закурил. Дальше не помню. Все.

Он слушал все это. Потихоньку начало доходить. Он погружался, погружался в себя, в пучину себя, все меньше и меньше воспринимая все, что было вокруг него. Наплывала тошнотворная обморочность. Приходилось делать усилие, чтобы дышать, усилие на каждый дых. Слабым звуком он прочистил осипшее горло…

…а так ты прав. Ну что, устраивает тебя это?! Каково тебе сейчас?! Ты, сверхкрутой!!!

Это последнее, что донеслось до него. Может быть, брат говорил что-то еще. Машинально он стал двигаться к выходу.

Витражи постепенно оттаивали, начали медленно стекать. Вот уже их нет, остались одни только пустые стрельчатые окна.

Он наконец посмел обернуться. Гроба не было.

Он вышел из собора и пошел по площади прочь от него. Машинально включил мобильник. Нет, он не шел, он непонятно как влачился. Толпа голубей уже распалась на отдельные кучки. Он шел по ним, они, едва замечая его, расступались. Только раз он чуть не наступил на какую-то голубиху, она, отпрянув, измерила его, огромного хама, надменным испепеляющим взором; зло мотнула за плечо размотавшийся шарф.

День был светел и сер. Сер и светел. Светлы и серы были дома. Ветер то дул, то не дул. Как-то не шибко он старался… Да и все, что было вокруг — как-то не очень оно было. Дома стояли, но вроде как могли бы и не стоять. Небо висело, но могло бы и не висеть. Да его, собственно, почти и не было. Так, что-то такое пустоватое, белесоватое… Посыпало мелким снежком. Он был без шапки. Снег таял на лысине и лежал на волосах. Лежал так же, как на оградах, на крышах. Но на лысине еще таял пока.

СТРАХ ВЛАСТЬ НАСИЛИЕ МЕСТЬ. Он шел и мысленно бормотал эти четыре слова. В голове монотонно гудел их примитивный, слабовыраженный ритм.

А башка, чуть оправившись, начала что-то помаленьку изображать.

Я убил своего брата. Сбылась наконец моя мечта — убить себя. Нет, даже не так. Не убить себя — казнить себя. Именно казнить. До сих пор мне было не за что. Не настолько я был плох, чтобы заслуживать казнь. Теперь же — другое дело. Оправдываться бесполезно. Кто помер, тот и прав.

Он опьянел от этой мысли, как от третьего стопаря, и все показалось ему простым и ясным, а главное — близким, близким, как вот эта этикетка на бутылке. До чего близко и желанно это показалось ему — казнить себя.

Нет. Не этого хотел от него его брат. Тогда чего?

Он повторял и повторял свой разговор с братом и вновь и вновь убеждался, что был абсолютно прав. Ну хорошо, не абсолютно. А кто прав абсолютно? Да и что прикажете делать? Заливать водярой мировую скорбь, как брат?

Какая это, однако, мука — быть все время правым…

Но почему тогда так страшна ему, так тошна, так отвратительна его же собственная правота? Почему?

А быть все время неправым лучше?

Спокойно. Если правота отвратительна, то она не правота. Что-то он упустил.

В кармане завибрировал, зазудел мобильник. Он вынул из кармана мобильник, осмотрел его и отшвырнул в сторону.

Будь проклят этот мир, где, чтобы выжить, надо превратиться в зверя! Я не хочу жить здесь, где только жестокость — залог выживания для человека, который пытается сделать что-то свое. Да — свое. Чтоб это свое не затоптала чужая, равнодушная толпа. Если ничего не делать, то можно и не быть жестоким. Жестокость к себе — да, — но ты не можешь быть жестоким к себе и добрым к другим. А брат был «добрым», он был добрее меня, если угодно, но как он кончил, в какое дерьмо он превратился! «Я стал таким, как я, чтобы не стать таким, как ты».

Я скрутил себя в бараний рог, я презрел все эти «экзистенциальные проблемы», все эти «поиски себя» — я просто делал то, что могу делать лучше, чем все остальное, чем все остальные. Сделавший — лучше, чем не сделавший, я и сейчас так считаю.

Но бесполезно приводить аргументы в свою пользу. Они нужны для других, для того, чтобы парировать удары извне. Но никаких ударов извне нет. И не будет. А себе самому нечего заговаривать зубы. Бессмысленное занятие.

А может быть, пришел и мой черед? Пусть чумная крыса сдохнет. Хватит осквернять собой землю. Может быть, и мне надо последовать за братом? И там мы встретимся, и простим друг друга… Я его, а он меня… Только в смерти мы сольемся…

Опять — нет. Я тебе уже говорил — нет. Ради своего брата я должен разобраться. Да и не только ради него, если хотите. Сейчас, как никогда, я должен быть живым и думающим. Это уже далеко не только мое дело.

А зачем вся его контора, зачем вся его жизнь? Зачем теперь притворяться «успешным», «не быть неудачником»? Кого обманывать, зачем?

Нажраться, что ли? Ну, нет. Этого они не дождутся. Вечное противостояние каким-то «им». Опять — стало легче.

Хотя, если пивка… Главное — водку не глушить.

Он понимал, что это пока еще не боль. Это — оглушение, шок. Мертвые, самонепроизвольные мысли бродят в голове. А вот сейчас начнется боль.