Павел Мейлахс - Пророк

А снег становился все глубже и глубже. Он уже стал вязнуть в нем и каждый раз с усилием извлекал ногу. Потерял башмак. Стал нашаривать его, чувствуя, как быстро мерзнет шарящая рука. Вытащил свой тупоносый башмак, наскоро повыбил оттуда снег. Но теперь оставлять башмаки в лунках своих шагов он стал все чаще и чаще. Правую руку он чувствовал все хуже. Сменил правую на левую. Не ноги отморозишь, так руки. Вернее, и то, и другое. Он выбивался из сил. И один раз, когда он стоял, тяжело дыша, свесив голову, делая небольшой передых, он вдруг почувствовал, что что-то изменилось, светлее стало, что ли?

Приподняв глаза, он увидел, что стоит перед северным сиянием. Северное сияние было огромно, многоярусно, и что-то органное было в нем. Казалось, оно слегка покачивается перед его глазами. Он смотрел на сияние. И сел на снег. Ну вот и все… Дальше он не пойдет. Бессмысленно. И сил нет. И как ему повезло в его смертный час — он первый раз в жизни увидел северное сияние, добрался, дополз, доскребся до него. Все-таки дошел. Сидеть было тоже трудно, и он лег. Так он и отойдет… Полуприкрыл глаза. Это сияние будет последним, что он увидит, если не считать темноты.

Он ожидал непреодолимо наваливающегося сна, но, как ни странно, наполнялся бодрствованием — и теплом. Открыл глаза.

Он стоял на какой-то незнакомой улице, под серым небом, среди серых домов. Мрачновато было, темновато на улице. Слегка прохладно, он поеживался. На улице никого не было. Он пошел по улице. Направление не имело значения. Дошел до площади, где стоял памятник человеку, выходящему откуда-то. Постоял возле него, поглазел. Площадь была пуста. Правда, если пересечь ее по диагонали, то вроде горят там какие-то огни. Он пошел на огни. За полсотни шагов он узнал свое любимое кафе. Раньше-то ведь он ездил туда исключительно на машине. Вот и кафешная улица. Поддатая публика устраивается, рассаживается по своим кабриолетам. Было не поздно, и не очень было многолюдно. Он вошел в свое кафе.

Кафе своей вычищенностью, вышколенностью напоминало офис. Выдрессированный персонал в темных костюмах бордового оттенка, в пиджаках и в юбках. Коротко, делово стриженные. Скатерти на столе — идеально выглаженные, идеально положенные. Аккуратнейшим образом свернутые салфетки, к которым он никогда не прикасался, — это казалось варварством, как в каком-нибудь музее, — а просил принести себе бумажных. И мебель была офисная. Ему ведь и нужен был офис. Бывать в городе не в офисе он давным-давно отвык. (Единственное исключение — его комната, с рассыпанным повсюду пеплом, со старыми шлепанцами, с валяющимися книгами и пластинками; свинство и глубокая упрятанность — вот что такое домашний уют, так он думал.) Он прошел в самый дальний угол, на свое обычное место. По пути сделал ручкой официантке, которая постоянно обслуживала его. Действительно, как только она освобождалась, шла к нему первому. Она и теперь, увидев его, улыбнулась и кивнула ему — сейчас освобожусь, подойду.

Он сел за офисный стол, покрытый стерильной скатертью. Пока все было нормально. И внезапно он подумал о брате. И сразу все вспомнил. Брат ожил и заболел внутри. Он болел и болел и не собирался успокаиваться, боль становилась только сильнее. Он поспешно закурил. Стало на миллиметр легче. Люди кругом, и даже музыка. А он один… Вот оно, зажгло, запекло…

И вдруг он издал глубокий, рыдающий, облегчающий вздох. Боль смыло. И он понял, что это брат сказал ему: ладно, живи пока, но ты обязан вернуться ко мне с решением.

С каким решением? Ни о каком решении он и знать не знал. А сам-то брат знал? — тихо подумал он. И понял, что без решения он не возвратится. Он стоял и в блаженстве, мгновенно сменившем боль, обтирал глаза.

Потом заиграла музыка. По-английски пел хриплый мужской голос; он искал лето. Это было в припеве, остальных слов он не понял, да и слышно было плохо; а припев все доносился, возвращался. Где ж лето-то найти?

И он увидел осень. Он на грунтовой дороге, изрытой, развороченной телегами. Глянул на небо и увидел слабо проступающие силуэты плоских бледных облаков, однако надежно заслоняющих собой синеву. Небо было сухо, в нем не было ни намека на дождь. Оно было чисто, свободно от проводов. И слева, и справа была равнина. Ломберный стол равнины, поросшей короткой, ровной, ровно-зеленой травой. А лес? С правой стороны лишь чуть-чуть виден, чуть-чуть. И рванул ветер — осенний, нешуточный. Ветер захватил, подхватил его; на несколько мгновений он утратил способность дышать. И он ощутил восторг умирания. Стихия осени вступала в свои права. Он искал лето, но нашел осень, но это не хуже!

…это когда они на море, с мамой, «в лягушатнике», он залез на камни и посмотрел вовне… и вдруг увидел самую настоящую морскую пучину, которая, вероятно, та же самая, какая бывает и в тысячах километров от берега… и до чего же тоненькой перегородочкой он от нее отделен! жутко стало от этого понимания — так вот и ветер вдруг означил непреодолимую пропасть между летом и осенью… и уже не вернешься назад, не успокоишь глаз на зеленой траве, ибо трава эта — уже совсем не та, это волк в бабушкиной постели… чувство катастрофы лета, его слома, смерти… ветер вернул его в пучину реальности; убил в нем жизнь, но вернул в реальность… и этот метафизический лес на краю горизонта, все время исчезающий, исчезающий, но никогда не исчезающий до конца…

Рекламно-шампунно-колготочные девицы обсели стойку. Видны были их классные задницы, чуть расплющенные сиденьем, а над задницами — полосы голых спин. В-а-ххх… Холод в животе. Попытаться познакомиться? Девушка, который час? Его аж передернуло.

Правильно, что они не пойдут с ним (кое-кто, может, и пошел бы за деньги — впрочем, кафе здесь было другое), но он не об этом сейчас думал. Он думал про «всерьез». Правильно, что не пойдут. Любовь к себе он неизменно воспримет как слабость. И тогда либо он покорит ее себе, сделает подстилкой, половой тряпкой, — а потом вышвырнет, потому что презирает тряпок. Либо, если она не покорится — они переругаются-передерутся — и она уйдет от него. Только так.

Все правильно. Любить такого, как я, невозможно.

Подошла его официантка.

И он понял, что любит ее.

Вы красивая, сказал он, глядя прямо ей в глаза. Он слышал, как стукало сердце. Он стал красный как рак, даже волосы потрескивали — шапка на нем горела. Он признался в воровстве.

С какой-то гибельностью, с какой-то доведенностью до последней черты он смотрел ей в глаза. Да, я сказал это. И мне плевать, что ты об этом думаешь. Вот что говорили его глаза.

Looking for the summer…

Подобный английскому сплину… Это и был английский сплин, все тот же самый, за двести лет он нисколько не изменился.

Ой, да ну вас, комплименты сразу разговаривать! — сказала весело она.