Павел Мейлахс - Пророк

Ты тоже иди, голубь, не с усмешкой, а с некоторым чуть намекающим на нее придыханием обратился Администратор к охраннику. С лицом охранника что-то творилось. Чувствовалось, что он крепко влип.

Все втроем зашли в кабинет Администратора; мебель была лакирована так, что отсутствовала потребность в зеркалах. Шли — это они двое, а охранник, скорее, мрачно влачился.

В кабинете никто не сел, все остались стоять. Администратор и охранник стали в профиль к нему. В почти полной тишине, вмиг наступившей после кабацкого гуденья и оранья, зазвучал несколько томный, как будто утомленный собственной значимостью, но уверенный администраторов тенор.

Администратор сказал:

Что это наш почетный клиент, ты знал?

Да нет, их там много, третий день на работе…

Администратор — хлясть, тыльной стороной руки тому по физиономии, не слабо, должно быть, голова охранника здорово мотнулась.

А этих двоих чертей ты знал?

Охранник ел Администратора глазами, как старый унтер, знающий лишь два слова: «так точно» и «никак нет».

Не знал.

А что они полезли к нашему клиенту, ты видел?

Да нет… Я…

Хлясть еще тыльной стороной.

Тебя, харя вологодская, зачем сюда поставили? Вышибалой в привокзальном шалмане? А?

Охранник замедлился с ответом. Еще — бац по роже.

Тебя за порядком сюда следить поставили. Тебя поставили разобраться в ситуации. И разрулить ее. А не метелить почем зря. Здесь что тебе — трезвяк?

Он стоял и наслаждался сценой. Он впитывал ее. Отвык он от такого — чтоб под ребро. Отвык и привыкать не собирался. Наслаждался. Один раз чуть даже не всхохотнул злобно, с алчным всхлипом.

Запомнил его теперь? обратился к охраннику Администратор, указывая на него.

Да, да, клятвенно закивал охранник.

Ну иди тогда. А этих чертей тут чтобы и близко не было. Их запомнил? Хорошо. Допустим, я тебе верю. Учти — это последняя твоя ошибка.

Дверь закрылась.

Знал бы ты, сколько мы им платим, быкам… — Администратор невесело усмехнулся в сторону двери.

Администратор мешкал. Не спешил прощаться, что странно. Он сам было уже решил это сделать, но Администратор подошел к какой-то отражающей мебелине и изрек:

Помянуть бы надо.

Отчасти это звучало упреком: умный-то ты умный, да обычая не переумнишь.

Он не сразу понял: это же он про брата. Администратор тоже хорошо, долго его знал.

Ему стало стыдно, не без того. Да, да, конечно… Дел по горло…

Администратор широко развел руками, но уже не без юморинки, — у всех у нас дел по горло.

Эх, мужик был… (это все Администратор) жить бы да жить… но, как говорится (вздох), все под богом ходим…

И еще налил, и ему, и себе.

Что-то крепкое.

Администратор, конечно, преувеличивал свои чувства, но не совсем. Брата действительно любили многие.

Выпили пару стопарей.

Ну, побежал, вздыхая, сказал он.

Пошел?

Да.

Заходи.

Он действительно думал уйти, но воротился на свое место. Зачем? Непонятно. Как водится.

Офис уже окончательно превратился в шалман. Он никогда не бывал здесь так поздно, и это превращение в свою полярность удивило его. Обнаружилась сцена, которой он раньше никогда не видел, и под электрически-барабанную музыку, в красных, синих, желтых вспышках какие-то девицы в символических трусах, напоминающих контур летящей чайки, извивались и прыгали, каждая вокруг своего шеста. Тряслись и болтались их сиськи. Орала и вспыхивала музыка, колошматила по глазам, по ушам, по башке. Народ поддал, разошелся, раздухарился, все плясали, как кому бог на душу положит. Весело орали друг другу в грохоте. Официантки, выделяясь строгими облачениями и почтительными лицами, лавируя подносами, сновали туда-сюда, умудряясь не терять при этом своего офисного достоинства.

Он сидел за столом и ненавидел. Ему бог на душу ничего не положил. Опять. Ненавидел это все, этих всех. Много раз он командовал себе: давай, вали отсюда, но зад его точно примерз к комфортабельному стулу. И куда делся его родной офис? Пришлось брать еще «Гиннеса», чтобы ненавидеть меньше.

…А потом он уже никого не ненавидел. Он тупо сидел в грохоте и вспышках. Попивал, подливал. Не сильно он был пьян, нет. Просто устал.

Северное озеро. Лес вокруг. Все берега обступил камыш, целая его широкая кайма, обобщенно повторяющая озерный контур. Гуляет ветер. И небо и вода сосут глаза синью. Такая синева — разве снилась только. Ветер гнетет шумящий камыш к воде, к волнам. Волны набегают и расходятся с такой силой и страстью, что ему кажется, будто они накатывают все ближе, ближе, вот они у самого горла и все продолжают накатывать, и ему ничего не остается, кроме как глотать их, он глотает, глотает их, булькая, но это выше его сил, их слишком много, он захлебывается.

Пришел в себя.

Окинул широким круговым взглядом сосны вокруг.

…и плещет, плещет у самого горла, самого сердца…

Ни с того, ни с сего он расчихался, и один раз, блин, прямо в пепельницу чихнул. Тьфу ты, твою мать, он, матюгаясь, утирал и утирал свою харю, всю обрызганную табачным пеплом.

Все. Хватит.

И он ушел.

Вышел на улицу.

Опять начал падать снег. По площади он вышел к другому арчатому, стрельчатому собору.

Кто строил этот собор? Кто эти люди? Неизвестно. Их имена ушли в камень.

Было темно. Но небо почему-то белело в вышине, как листок бумаги в сумраке. Он не понимал, почему сейчас так поздно. Вроде времени прошло… Но был вечер, темный вечер.

Этот собор был одним из его любимых.

Он увидел спичку, лежащую у него под ногами, на грязной мостовой. Она воззвала к нему: смотри, я рождена, чтобы сгореть, но мне суждено сгнить! Помоги мне! Он кивнул ей, поднял. Серный наконечник спички весь раскис, уже ничего им не зажжешь. Он достал зажигалку, зажег спичку. Подождал, пока она сгорит. Все. Теперь она обретет покой.

Импровизированный, хоть и возобновляемый каждый вечер, барахольный рынок. Бабуси с пивом и сигаретами. Темноликие, драные мужики с чем попало: с утюгами, пассатижами, штанами, книгами. Яркие, светящиеся в темноте марафетом и тряпками шмары, с визгливыми голосами запевал-зазывал из фольклорного ансамбля. Но как-то задору мало, сварливой торгашеской нахрапистости больше.

Какие-то подозрительные типы, рыскающие, вырыскивающие непонятно чего.

Ночная мразь.

Перевел взгляд на свой собор, чтобы передохнуть, и вдруг показалось ему, что готика раннего собора стала пламенеющей, да не каменным кружевом, а огнем, собор пылал, треща, как деревянный, пылал и валился, рушился… Ему захотелось схватиться за что-то, но не за что было, но…

Фу, черт. Покажется же.

И он пошел, отсюда. Куда? Лишь бы не домой.

…Он уходил, уходил в дебри города, втискивался в них, чтоб никто не нашел его, чтобы сам он себя не нашел. Ехал на метро, пересаживался. Потом опять шел пешком. То он был среди людей, среди толп их, косяков, хороводов, то почти в полном безлюдье, то весь охваченный, поглощаемый светом, то почти во мраке. Уходил и уходил.