Павел Мейлахс - Пророк

Я помешался на власти. А она мне была не нужна.

А почему я не прав? Зачем я спрашиваю почему? Я ведь знаю ответ: я не прав, потому что не прав. Я был рожден неправым.

Самоуверенные спорщики-идиоты. С ранних лет они внушали мне нечто вроде суеверного ужаса. Ведь они явно не правы, как же они посягают на высшее право правого?!

А вот так. Кто смел, тот и съел.

Сколько в жизни я спорил! И всегда я был не прав. Я был не прав уже до начала спора, я даже еще рот не успевал раскрыть. Я научился спорить, я быстро загонял своих противников в угол, они прибегали к идиотским уверткам, мне становилось противно… И тем не менее, они были правы, а я нет. Как это им удавалось? И почему мне не удавалось? Почему правы все, кроме меня?

Но рано или поздно — горе правому. Неправые сделают с ним такое, что никакое сострадание не окажется достаточным для правого. Именно за свою неправоту они будут мстить.

А постепенно это забудется, и бывшие неправые станут новыми правыми. Когда-то потом. В частности, для меня эта пора прекрасная никогда не наступит. Никаких правых вообще нет, никакой «расы благородных» нет, есть лишь вечная борьба. Победители и проигравшие. Нет тут ни этики, ни эстетики, ни метафизики, ни хрена тут нет. Все тупо, как в растительно-минеральном царстве.

Я теперь презираю отца. Которого когда-то боготворил. Он такой же, как я, но даже мстить он не посмел. Вообще, я презираю мстителей, а значит, и себя самого, но струсивших мстителей я презираю вдвойне.

А отец избежал мести, превратившись в кого-то другого. Нет смысла мстить ему теперь. Вот тогда — когда, например, часы с кукушкой, — тогда и надо было — лыжной палкой в глаз. Убить ублюдка. Отольются тебе, батя, эти часики. То-то бы все удивились! Но тогда я струсил. И теперь тогдашнюю свою трусость уже ничем не исправишь. Хуже того — я даже не осмелился возненавидеть отца. Я возненавидел его только позже, когда он стал практически не опасен. К чему эта ненависть? Какой теперь от нее толк? А вот тогда бы… Соль в чай, стекло в простыню. Как партизан. В дурдом бы сдали… Какая разница теперь…

Не сметь возненавидеть — что может быть унизительнее? Не смочь даже самого малого — хотя бы мысленно плюнуть в харю. Единственным неотъемлемым правом слабого — ненавидеть — я и то не воспользовался.

И этого уже ничем не исправишь.

А если убить отца? Пойти сейчас и убить.

Это высший оргазм — оргазм освобождения. Нет, лучше. Лучше, чем эякуляция. Лучше, чем все.

Месть-освобождение — вот высшее, доступное смертному…

Ну как, батя, помнишь те часики? Нет? Ну так я тебе напомню.

У него сердце. Сердечный приступ начнется. А «скорую» мы вызывать не будем. И он медленно издохнет. И последнее, что он будет знать: это я, я, его сын, убил его.

Он не будет даже знать за что. Не за часики же, в самом деле? Но я ему не скажу. И в этом высший кайф.

А я буду знать за что. За то, что ты был прав, вот за что. Он этого не узнает.

Мать жалко. Нет, я не сделаю этого ради нее. Так отец и не узнает, кому он обязан жизнью. Его вторая мама.

Мать, как Лизавета, оказалась некстати. Из этих самых Лизавет состоит большинство человечества, и вечно они путаются под ногами у серьезных людей.

Нет, я не сделаю этого, и дело не в матери. Не только в ней.

УБИТЬ СИЛЬНОГО — НЕ ГРЕХ. А ВОТ СЛАБЫХ НЕ ТРОНЬ.

И с этим поделать я ничего не могу.

Этот почтенный седовласый старец теперь слаб. И, следовательно, не может быть убит. Вот тогда, когда мне было три года, мне и надо было его убить. А теперь поздно. Он ускользнул.

Значит так — власть мне не нужна. А правым мне не стать.

Но еще не все счеты покончены.

Я раздираем между мстительностью и жалостливостью.

Почему я так жалостлив буквально ко всему, несмотря на то, что во мне кипит зависть, мстительность и ненависть? Сводится ли одно к другому? Я пытался, но у меня ничего не получилось, во мне соседствуют эти два начала. Они борются между собою, пытаясь убить друг друга, но во мне царит вечная ничья.

Мстительность из жалостливости?

Жалостливость из мстительности?

Понял наконец.

Жалостливости, которой я тайно чуть ли не гордился, во мне никакой нет. Есть лишь постоянный страх за себя. Я просто очень легко ставлю себя на место жертвы, — а в роли палача я себя не мыслю, только в роли жертвы, — ну и, естественно, сразу боюсь за себя или, как мне кажется, жалею. (А почему только в роли жертвы? Фрейда спроси. Да и так понятно. Я уже говорил об отце.)

Я боюсь неправоты, потому что я боюсь одиночества, незащищенности. Как и жалостливость, это еще одна форма страха за себя.

Таким образом, все это время мною двигало лишь желание пребывать как можно в большей безопасности. Психологически. Рыл для себя ров за рвом, возводил вокруг себя защитные стены величия.

Величие — иллюзия безопасности.

Мне была нужна толпа моих фанатов, защищающая меня от другой толпы, потому что именно толпы я всегда боялся больше всего. Больше отца, больше собак. Хотя я и ненавидел отца, но все-таки это была защита. Только толпа может победить толпу, толпа-друг. И я создал ее, толпу-друга.

Вот тебе и весь сказ.

Что мне делать?

Но ведь я хотел существовать с помощью их. Брата не было, а вот я был, был, был! ОНИ знают меня, и этого вещества — «ОНИ» — было у меня очень много, а у брата очень мало. Значит, я очень даже был, а брата почти не было. Мой тяжелый мешок и его, очень легкий.

Сначала я хотел раствориться в них, потом противопоставить себя им, потом властвовать над ними.

Придурок. Избранник. Пророк.

Как становятся пророками.

Но сам рецепт был неверен. Никакие «ОНИ» мне не были нужны, ни в каком качестве.

Но ведь я и раньше все это знал. Что же изменилось? Что умер брат? Дело не в этом, скверно, конечно, что он умер, но рано или поздно… Да я уже и давно отгородился от него, как от смертельно больного…

Он метался по своей комнате. Все еще боролся за ненужную ему жизнь. Смотрел за окно, на соседнюю крышу, на серое небо. На шкаф с дареной посудой. В пол. В потолок. Ни за что уцепиться было нельзя. Он тонул, а они оставались. Кто-то тяжело отсчитывал его последние секунды. Бежать было некуда. Тяжело, очень тяжело. Неужели нельзя отсчитывать последние секунды полегче?

Он стоял посреди комнаты и озирался. Не то он искал крюк поудобнее, не то какой-то чудом обнаружившийся выход.

Взгляд его упал на детскую фотографию на стене. Не было. Не было этого, не было никогда, врет она, гадина!! Меня никогда не было! Я убью себя, я убью всех, кто меня знал, чтобы меня не было никогда!! Тяжело дыша, с чернотой, заливающей глаза, он протопал к ней и вцепился в нее когтями.

Клочки разлетелись невинно по комнате.

Драть больше было нечего. Посуду в шкафу перебить напоследок, что ли? Но он только махнул рукой.