Павел Мейлахс - Пророк

Да, я был. И этого не отменить. Хоть сто раз повесься.

Зачем-то он метнулся к своему письменному столу и начал с натугой выдвигать тяжелые, громоздкие ящики, один за другим. Там были тетради, куча неряшливых, разрозненных бумаженций, высохшие фломастеры, попалась даже маленькая таблица Менделеева. Кнопки, скрепки. Масса какой-то трудноопределимой, трудноназываемой дряни. Все годами, десятилетиями скапливалось здесь. Ничего он не выкидывал, боялся выкидывать, боялся неизвестно чего.

И вдруг в глаза ему бросилась старая пачка дяди Валиной «Примы». Он взял ее в руки.

И успокоился.

Слегка шершавая под пальцами.

Ничего не понимая, боясь мысленного оглядывания, он тихонько подошел к дивану и осторожно сел на него. Потом, медленно-медленно, осмелился откинуться на спинку. Открыл пачку, достал сигарету, закурил. Непривычно крепкая. С целым букетом вонючих запахов.

Сволочь я? Ну и что… Не я один…

Он сидел спокойно и курил.

Ему вдруг стало наплевать на себя. Зачем себя убивать? Что за дурь? Да и дело вообще не в нем. Слишком мелкий он объект, чтобы поднимать вокруг себя суету, даже если единственный суетящийся — он сам.

Отравой торговал? Ох, кто ей только не торговал… И ничего. Только взгляните на их портреты.

Действительно, что это за манера сразу рвать рубаху на груди. «Один за всех виноват»! Что за вопиющая нескромность! Что за мегаломанические притязания! Ты за себя-то самого сумей быть виноват.

Он вяло, машинально перебирал и самообвинения, и самооправдания, и ему было ровным счетом наплевать и на те, и на другие.

Что-то с ним происходило… Он пока не понимал что.

И вдруг поплыл.

Он почувствовал мгновенный испуг, увидев себя и свою комнату со стороны, — удаляющуюся, остающуюся где-то в стороне и внизу. Он увидел и себя. Он был непроницаемо черной бесформенной тенью, но он знал, что это он. Все уплывало, исчезла его комната, исчезло все, последней исчезла черная тень.

Он оказался на свету, он дышал прохладой и чувствовал мятный холодок в горле, свет исходил непонятно откуда, он напоминал солнечный, но лишенный солнечной безжалостности, свет менял свой источник, и его лучи падали на него под разными углами, и цвет света мягко варьировался, от сливочно желтого до почти абсолютного, «дневного» белого. Плыть в свету и в прохладе было божественно хорошо, голову слегка кружило, и сознание то меркло, то прояснялось, как будто в этот свет и эту прохладу подмешали эфира. Свет становился все неподвижнее, все интенсивнее, все белее, все труднее было переносить его, и одновременно его наполняло ощущение покидания, бесконечного освобождения, отрешения, оставления всего и вся где-то внизу, позади. Он чувствовал, что поднимается, возносится все выше, а потом эти чувства сменило одно огромное чувство предвкушения, оно заполнило собой все, — больше не было, не осталось сил его выносить, и белый свет стал совершенно непереносим, что-то разомкнулось, как будто выпустив его, и он вплыл из прохлады и света в неведомую, огромную, бесконечную пустоту, увидел то, о чем до сих пор лишь читал или слышал; и вдруг понял, что всю жизнь, всем сердцем, до судорог любил эту пустоту, эту чистоту, любил и стремился к ней. Вот наконец он понял это. Он понял, что хотел только этого: любить, любить бескорыстно, любить то, что в принципе не может ответить взаимностью. Только так, ничего не ожидая взамен, и можно раствориться в любви, человеческая же или человекоподобная любовь поражена взаимностью, ожиданиями, подозрениями… Пусть он исчезнет, обратившись во прах, но останется эта великая пустота — чего еще можно желать? Какая разница, что случится с ним? Ведь он увидел ее, а значит, его дело выиграно, пусть даже без него самого…

И наконец он понял, что хотел от него брат, что требовал, хотя и не мог этого выразить. И теперь, кстати, он должен увидеть брата и отдать ему то, что должен.

И брат сказал.

Да ты не терзайся. Не сожалей о том, что было. Всех нас сорвало общим ветром — хороших и плохих, сильных и слабых, везучих и невезучих. Ветром, ураганом поиска и неприятия. А кто где окажется в результате — поди знай… Мы же песчинки, мы и не понимали, что происходило. Только теперь, задним числом, начинаешь помаленьку что-то соображать… Ты оклеветал себя — ты представил себя расчетливым циником, но ты так же ни черта не понимал, как и все остальные. Это в тебе говорило отчаяние…

Он улыбнулся, как-то посветлев.

Прощай.

Прощай.

Помни о проигравших. О недошедших, недоползших, недоплывших. Ты, выигравший, преуспевший, гордящийся, чванящийся собой, — помни. Нет никакой твоей заслуги в том, что ты преуспел. Тебе просто повезло. Прежде всего — с самим собой. Ну и с обстоятельствами, которые оказались не настолько крутыми, какими могли бы быть — на голову тебе не свалился кирпич, ты не умер от саркомы, не попал под трамвай. Но, повторяю, прежде всего — с самим собой. Себя ты не выбирал. Просто у тебя умер дядя в Америке, о существовании которого ты не подозревал, и ты получил его наследство.

Мы, выигравшие, горстка добравшихся, дорвавшихся. А за окнами — ОНИ.

Помни о них. Поставь за них воображаемую свечку. На их крови стоит твой храм.

В руке у него по-прежнему была «Прима» дяди Вали. Он внимательно оглядел ее со всех сторон. Потухшая. Дешевым хабариком воняет.

Плохо еще соображая, он вновь ее раскурил. Ничего. «Прима» как «Прима». Докурил, выбросил хабарик.

А где сейчас дядя Валя? подумал он. И вспомнил, что дядя Валя давно умер. Как быстро это «давно» наступило.

«Бог умер». Теперь он умер в нем по-настоящему, то есть в его смерти он перестал видеть трагедию. И перестал видеть трагедию в том, что перестал видеть трагедию.

Что-то напоследок воззвало в нем: верните мои гнойные язвы, вшей и чуму, верните мне пропитанные кровью святые камни Европы, верните «Бог умер», «Господь своих спознает», «Верую, потому что абсурдно», TE DEUM и DIES IRAE, гвоздь из ладони Христа, мою «Тошноту», моего «Постороннего», мою болезнь-к-смерти и мою волю-к-власти, мой невроз, мой Эдипов комплекс, мой садомазохизм, МОЕ сумасшествие, МОЕ отчаяние, МОЕ безумие!! Мне страшно расставаться со своими страхами, что я буду делать без них?!!

Но ничто не откликнулось.

Христианство умерло. Христианский бог умер. Европа умерла. История Европы умерла.

И ему было плевать.

Я — всего-навсего скопление мертвых молекул, подумал он.

Ну да, разумеется. И что?

Абсолютная истина недостижима.

Да и хрен с ней.

Я конечен и смертен.

Хреново, но не размазывать же сопли по этому поводу по всей оставшейся жизни?

Я — песчинка, затерянная в хаосе.

Если угодно. И дальше что?

Он уже смеялся, но все равно, для очистки совести, пошарил в поисках еще какой-нибудь «вечной темы».