Алексей Иванов - Затмение Джонсон

– Это просто пока… я ещё учусь, – самодовольно улыбнулась Джонсон. – А потом, с красным дипломом, я легко смогу найти себе любую работу. Ведь теперь даже в уборщицы на высокооплачиваемую работу без высшего образования не берут, – усмехнулась она над тем, как легко она положила его «на лопатки». Легко и непринужденно уйдя от ответа на его немой вопрос, который он уже начал было себе задавать.

– Я бы тоже мог отучиться на механика, – вздохнул он. – Заочно. Раз уж очно поступить на него у меня ещё до армии не получилось.

– А почему? – удивилась Джонсон.

– Как только училка обнаружила в моём сочинении то, как я изменяю привычные ей слова, чтобы наделить их неожиданным для неё смыслом за ошибки, она нашла пять «ошибок» и тут же поставила мне двойку. А когда я ей возразил, почему же она не дочитала моё сочинение до конца, она лишь рассмеялась мне в лицо и ответила, что «все вы, по сравнению со мной, дебилы!» И поэтому и не заслуживаем того, чтобы отнимать у неё её драгоценнейшее время.

– И почему же ты до сих пор не докажешь ей обратное?

– Да только потому, что не хочу уже больше работать в море. Там у меня постоянно срывает башню. Замкнутое пространство и всё такое. Превращая работу в сущий ад.

– Так с этим дипломом ты мог бы легко устроиться работать и на берегу, – улыбнулась Джонсон.

– А это Тема, – задумался Ганеша. – Значит, надо бросать это море и поступать.

– А на что же мы жить будем? – удивилась Джонсон выводу, к которому сама же его и подтолкнула.

– Пока я буду учиться? Что-нибудь придумаем, – вздохнул Ганеша.

Прекрасно понимая, в отличии от неё, что море будет оставить не так-то просто. Ведь вначале нужно будет пару рейсов сходить мотористом. Для того чтобы наработать необходимый для поступления заочно плавценз. Но сказал лишь:

– Живут же люди.

– Да, кстати, – заметила их заминку её маман, – ты знаешь, что Джонсон уже не девственница? И что до тебя у неё уже был парень?

– Парень? – удивился он. «Так и чего же это ты тогда тут крутишь передо мной задом?» Пробурчал в нём Банан в сторону.

– Его мама держала рынок «Южный». И когда Джонсон была уже беременна, она заявила что ничего и слышать не хочет о ребёнке! – и чистота стекла стекла, сверкая, из её глаз.

– Мама, прекрати! – произнесла Джонсон изменившимся голосом. – А то я сейчас и сама заплачу!

– И ей на пятом месяце беременности пришлось делать вызывающие роды! – с трудом, сквозь слезы и накативший ком к горлу, закончила её маман.

– Мама, перестань! – властно крикнула на неё Джонсон. Но вместо того чтобы начать уже с ней ссору, с театральной поспешностью кинулась в материнские объятья.

Чтобы вновь окунуться в море слёз, кругосветку по которому на белой яхте воспоминаний ещё недавно считала для себя уже давно оконченной. Но в лице Джонсон было столько боли, будто бы её снова заставили окунуться, насильно затащили (несмотря на её визги о том, что она уже давно разучилась плавать!) слайды, которые она сделала за время своего путешествия. И которые навсегда вцепились в её память.

– Но ведь я люблю тебя, – признался Ганеша, которому надавили на «кнопку» (Агапе), окончательно раздавив в нём Банана. – Теперь всё будет хорошо. Честно-честно, – попытался он ветхо улыбнуться, протягивая полотенце фразы. – Это было необходимо, поверь мне. Ведь всему происходящему в нашей жизни мы должны быть только благодарны.

Так что их отношения так и продолжали бы топтаться на месте – под шатёр более глубокой взаимности, если бы любившая выпить Джонсон одним угарным вечером сама не перевела их из общения в менее поверхностную фазу. Короновав вечер тем, что вытащила из Ганеши быка за рога. Придав ему (этому быку – Банану, этому homo sa'penis) статус официального соприсутствия в их взаимоотношениях. Что, в свою очередь, потребовало от неё завести на него (на это социальное животное) отдельную учётную карточку. Так что в другой раз, при попытке сбросить его со счетов, Банан поначалу долго фыркал и тёр рогом о стену, пока поняв, что его снова как бы нет, публично не попросил отметить в его учетной карточке простой оборудования, выставив её несанкционированное поведение на всеобщее смущение в кругу её семьи.

Но в тот куражный вечер…

Счастье советского человека – в руках государства. Но совок умер. И счастье вывалилось у него из рук и куда-то затерялось.

Но Ганеша, Джонсон и Ахлис (её одноклассница, являвшая себя прекрасным воплощением образа страдания, радости которой, казалось, были «от противного» бесконечности своего страдания и, подобно розовым цветам лотоса, как бы всплывали на поверхности его океана) и ещё одна соседская молодая чета решили отыскать его у их общего друга, который жил недалеко от «Мореходного училища» в частном коттедже.

Но не застав того дома, они уныло побрели по проспекту обратно, склонённые под гнётом необходимости вести хоть какой-то разговор к асфальту. Какой-то. Но – какой?

В таких ситуациях жизнь, востребовав его разложившийся в морской воде гений, синтезировалась перед ним из паров ментола и эвкалипта в образ Пионера, который был не только натурально широким, но и широким натуралом: «До каких пор будет продолжаться твоя тупость?!» Громогласно спрашивал он Ганешу в воображении. И гигантским судейским молотком из комиксов бил по башке, вынося своё: «Виновен!».

Но это вот его несоответствие Джонсон, её изовесёлому интеллекту, боязнь что в любую минуту Джонсон передумает, и Ганеша будет отвергнут от ея престола гордости, пробуждало в нём «комплекс невротической активности западного человека действия». Что сублимируясь его имиджмейкером Уайльдом в образ денди, дополняло изнутри его шапку, парку, английские тонкие серые шерстяные штаны в едва заметную среднюю клетку и высокие, модные тогда коричневые ботинки из толстой воловьей кожи с чуть выпирающей подошвой как для хождения на лыжах, дорого обошедшиеся ему в Корее, и создавало ему лучшую в его жизни роль топ-мэна на подмостках этой реальности. Заставляя его тогда ценить в сто карат каждое протекающее сквозь него мгновение. То есть то, что неумело и пыталась привить ему Роза ещё тогда, на небритой лавке, своими постоянными отсылками его от себя подальше, раз за разом всё более умело создавая для него все необходимые предпосылки. Плавно перетекшие в Корее в эту возможность. Быть другим, чем он был тогда. Выдавливая из него словесные останки его потрёпанной гениальности.

– Ну и что, долго мы так тупить будем? – усмехнулся Анри, устав наблюдать повисшую над ними, как гильотина, тишину. И убирая из-под неё шею в высказывание.

– А чего ты хотел? – выскочил из Ганеши Фил, утопая в овациях! – Ароморфоз человека происходит лишь при его систематическом спекулировании идеями. Пусть и в таком банальном, с виду, общении, как наше.