Алексей Иванов - Затмение Джонсон

Жизненный опыт, стандартизируя мышление людей, делает их похожими друг на друга. Постепенно превращая в таких же зомби. А что Джонсон, что Карина только и рассматривали Ганешу как потенциального зомби (Банана), только и ожидая от него скорейшей актуализации собственной глупости.

Нудно и напрасно!

Рассматривая затеянное им общение только как предпосылку, как необходимое условие перехода к основному этапу действа, Карина нетерпеливо недоумевала: чего же он тянет, зациклившись на общении, на этих брачных играх? И даже не раз ссорилась с ним, своим невнятным поведением разрывавшим её шаблон взаимоотношений. Как представительница массового сознания, она умела играть только в общественные институты. В основном – в семью.

И Ганеша при каждой встрече с ней испытывал дикий (необъезженный) ужас, который он с каждой встречей с ней пытался для себя оседлать. Хотя она, по сценарию, думала, что он хочет оседлать её. И испытывала перед этим «священный страх». А поэтому делала вид (само слово «священный» уже должно было подсказать нам), что ни о какой осёдлости не может быть и речи:

– Раньше вначале встречались, а потом спали, – делано удивленно заявляла Карина, – а теперь вначале спят, а потом встречаются. Да и то, в основном, в постели!

И долго над чем-то своим смеялась. Не спеша подставлять седло.

– Пока ты два года неизвестно где отсиживалась, наша страна продолжала американизироваться, – терпеливо объяснял Ганеша. – Теперь погоду в мире делает Америка. А с ней всё становится ясно!

Но она продолжала хмуриться. Быть может, думая его охмурить? О, наивность. Сразу чувствовалось, что Карина безнадежно отстала от времени. За два года зоны. И вместо того, чтобы спешно пытаться его догнать (со скоростью кролика, совершающего процесс деления), думала отсидеться в кустах «неопалимых» своих иллюзий. То есть не желала делиться с ближним своим самым для него на тот момент насущным. Быть может считая, что они для этого ещё недостаточно близки?

И говорил ей тогда, что «ближний – это тот, кого ты любишь». Чтобы она думала, что он требует от неё любви. И шарахалась от него, как от электрошока!

Хотя реально Ганеша лишь хотел стать ей немного ближе. То есть добиться того, чтобы она в него влюбилась.

Но Карина так и не поняла тогда, чего он действительно от неё хотел. Ибо это не принадлежит к сфере делания. А, скорее, нежно затрагивает сферу наших чувств.

Ведь Ганеша и в самом деле был весьма привлекателен, находчив, местами даже остроумен и поэтичен. То есть идеальное прилагательное к её вечернему времяпрепровождению. Которое время от времени почему-то норовило потерять свой статус и, грязно намекая, стать существительным. На что Ганеша, в силу отсутствия брутальности в характере, ну совершенно никак не годился. Да, он много знал и иногда мог быть даже полезен, но не владел никакой собственностью. То есть не мог служить питательной средой для её эго, не имея возможности радикально изменить её социальный статус.

А значит был ничем не лучше того угрюмого субъекта, который, типа, ждал пока она выйдет на свободу и теперь, на правах её парня, иногда приходил к ней поздно вечером, когда все домашние уже спали. Ужинал, тащил её в койку и рано утром уходил на работу. Как он всерьез называл свой род занятий. Себя от скуки. И снова пропадал на несколько долгих дней.

И если бы не отсутствие романтизма, по которому она с угрюм-рекой, разливаясь в страсти, так тосковала, безусловно, для легковеса Ганеши в её плотном жизненном графике (между телевизором, сортиром и кухней) вообще не было бы места.

Какой ещё романтизм мог дать ей Угрюмый? На это у него не было ни времени, ни сил, ни потенциала. Ведь он не читал ни поэтов серебряного века, ни футуристов, ни метаметафористов, ни, тем более, конструктивистов. Да и вообще, если честно, читать было впадлу.

Ганеша же любил бродить иногда с Кариной по развалинам былой культуры, которые оставила ему империя после своего повторного краха. И искать в них отголоски того разумного, доброго, вечного… Которым он и сам всё время пытался стать. И порой ему (да и всем вокруг начинало казаться, что у него) это неплохо получалось! Но только – иногда. И Ганеша мучительно недопонимал: почему? Через некоторое время он как бы выдыхался. Словно бы вдохновение его внезапно оставляло. С самим собой, этим жутким клоуном – Бананом. Но его это совершенно не устраивало. И он, в принципе, не признавал такого вдохновеника, который как только ты собрался в баню попариться, краснея от возбуждения, а его, гляди, уже и нет. И он искал постоянного вдохновения, как неразменный рубль. Который, сколько его ни трать, постоянно оказывался бы у тебя в кармане. Недоумевая: куда и в какую дыру в кармане кармы пропадает эта «божественная» энергия? На волне которой Ганеша ощущал себя натуральным божеством. Круша и воссоздавая ещё более идеально всё и вся на своем пути. Чего бы он тогда ни касался. Превращая буквально любой предмет рассмотрения в настоящее золото высшей пробы! Его души. Давая другим её опробовать – на зубок восприятия.

И не подозревая даже, что её совершенно спокойно можно копить и кристаллизовать дух, фиксируя его в этом состоянии. Читая книги и делясь с другими своими размышлениями о прочитанном. Как делал он это ранее в общении с Дезом. А теперь иногда и – с Кариной. Не желая признаться даже самому себе, хотя и не раз замечал это, что этому мешают такие примитивные удовольствия как алкоголь, наркотики и редкий секс. И то, в основном, – с самим собой. И чем они примитивнее и грубее, тем сильнее ты себя в них кристаллизуешь. Свиваешь гнездо и откладываешь яйца, оставаясь там жить. Поэтому Ганеша, в глубине души, и не желал откладывать свои яйца ни с одной из девиц. И вообще грустил иногда о подвиге Петрарки, лишившему их себя ради спокойных занятий поэзией. Но только – иногда. И только грустил. Ведь без них Ганеша вообще боялся потерять смысл своей и без того кичливо-незадачливой жизни и действительно покончить с собой. Море и так протяжно звало его в свои холодные объятия без всяких там русалок, постоянно напевая ему одну и туже тягучую песню. И он в каждом рейсе, как зачарованный – своими бедами, регулярно пытался шагнуть за борт.

Но кто-то постоянно мешал ему это сделать. Приободрив или напоив. И изменив восприятие, он искренне недоумевал: «Отчего у меня так срывало ветром черепицу до? Ре. Ми. Си… До ремиссии.» Сразу же вспоминал все полезные и бесполезные советы, начинал тренировать силу воли, таская гири в воображаемом спортзале, и вообще браться за ум, за книги. А потом, через месяц-два, уже и – за свою. Как всегда, пытаясь в своем ближайшем прошлом найти источник своего настоящего несчастья и «в цвете» с ним поквитаться! Щемить тело с его деструктивными позывами. Меньше есть, пить, спать, дышать… И пореже выходить на палубу. Подышать. Особенно – ночью. Когда можно было «случайно» скользнуть во тьму.