Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

— Я циклоп, доктор.

— Так, — зарядив ручку, сказал он. — Садитесь на табурет и смотрите в окуляр прибора.

При переходе от стола к трубе в белой комнате невозможно не увидеть второго человека. Окулист сделал невозможное.

— Ну, чего вы мотаетесь, — сказал он с другого конца трубы.

— Мне трудно, доктор.

Мне действительно было трудно: я сделал на табуретке «стойку» на руках и вверх ногами должен был смотреть в трубу. От прилива крови потемнело в глазах.

Доктор сделал еще раз невозможное и занес ручку над картой.

— Когда впервые вы заметили эту штуку — потемнение в поле зрения.

— Первый раз? — Я в прыжке приземлился перед столом. — Когда в нашем магазине «Консервы» увидел, что хрен дороже ананасов.

Доктор меня не видел. Он писал.

— Будете делать, что я вам здесь выписал. Следующий!

Я подошел к двери, хлопнул ею и вернулся на прежнее место.

— Фамилия.

— Иванов. Не Иванов, а Иванов.

Доктор начал поиск карты.

Пусть биографы скажут, что я писал в простой амбарной книге. Развернутая, с чистыми листами цвета шиферной крыши, она толкала взяться за гусиное перо из пластика.

Есть осень. Есть дождь. Но чего-то не хватает.

— Как нынче с холерой? — звоню другу, дежурному эпидемиологу.

— Хоть один бы вибриончнк… — всхлипнула трубка. И вдруг оживилась: — Выкладывай симптомы! Выезжаю. Ты один?

— Да сидим вот тут… с музой. Призвал. Аполлон. К священной жертве.

— Жертв не будет, если вовремя. Заберу всех.

— Университет культуры по тебе плачет, дерево. В том-то и дело, что холеры нет!..

Писать было положительно невозможно и я вышел под зонтом на глянцевую улицу.

У ближайшего кино тетя в тапочках вывешивала афишку: «Пиво кончилось». Я не видел этого фильма.

Кино начинается с кассирши.

Ленивая и опасная, как питон, кассирша сидела за двумя толстыми стеклами; их соединяла коленчатая фанерная труба. Я спросил один билет и бросил рубль в дальнее колено. Словно стриж из гнезда, бумажка вылетела обратно: в зоне кассирши было, по-видимому, высокое давление.

— У меня высокое давление, — сказала кассирша из открывшейся сбоку двери, — а я каждому должна разъяснять. Говорите в дырочки, гражданин!

Я надел очки, нашел в стекле дырочки и сказал в них.

— Давайте деньги! — оглушил, вокзальный радиохрип. — Да не бросайте! Просуньте руку-то, господи!

— Не пролезает… в пальто ведь., — взмолился я в дырочки.

— Ну, прямо, как маленькие. Скиньте пальто. Неужели не понимаете!

В меня вползало осклизлое малодушие… Но на карту были поставлены воля и престиж. Изловив выпорхнувший билет с помощью граждан на улице, я, в порядке самоутверждения, оказался в фойе.

— Пиво кончилось, гражданин. В кино идете, а что объявляют не читаете, — строго заметила мне буфетчица.

Раздался звонок. Массовый зритель не покидал буфета. Мне стало не так жутко, когда в кинозал, кишевший спинками кресел, вошла старушка.

Засветился экран. На нем человек боролся за. И поэтому ему некогда было работать, И его покидали женщины.

…Борьба за цемент.

Минуты слабости.

Длинный, как шоссе, стол.

На одном его конце графин с дядями в пиджаках. На другом конце, пустом и далеком, — он с отросшей щетиной и пепельницей. На нем безрукавка в полоску и худые ключицы начинающего карьериста.

Пиджаки заряжают безрукавку.

Дома, за вечерним чаем, его не понимает жена. Уходит от него на четвертом стакане…

…Борьба за балки. Мандраж. Стол. Дяди.

Свояченица его понимает, но все равно уходит…

…Борьба за штукатурку. Дяди. Нет тещи…

Когда герой начал сражение за шпингалеты и женщин не оставалось у него даже в машбюро, старушка-созрительница стала пробираться к выходу На титре «Вторая серия» покинул зал и я.

Дома в «Вечерке» прочел: «Холера в Полинезии».

А была осень. Лил дождь. И была холера.

И я запросто и плодовито написал этот рассказ.

Весна! Открывается первая рама.

У меня не открывается.

Пришел похожий на падшего интеллигента плотник-пенсионер. Понюхал раму. Из скрипичного футляра вынул топор. Тактично молчал и не мешал мне этим топором работать.

Когда свежий смог хлынул в комнату, он стыдливо спросил на четвертинку.

Беззащитный, со снятым пенсне на случай удара, он стоял передо мной, когда в передней раздался нервный звонок.

— Из музыкальной редакции.

— Вы ошиблись.

— Ошибся, — уже в дверях согласился со мной Сева.

Племянник-композитор подавал надежды. Он походил бы на Бетховена, если б классик был лыс, худ и носил резиновые сапоги.

— Ошибся. В жизни. Гангстеры. Мафия, — дискретно бурчал за столом Сева, из боязни подавиться болгарскими голубцами.

— Дал им семь песен, — продолжал он, прикончив «Завтрак туриста». — Так в них, видите ли, нет находок. С именитых и со своих они находок не спрашивают. Руку, руку бы мне! — простонал он за килькой в томатном соусе. — А наш-то, великий! Нужен тебе отзыв — лезь под корифееву кровать, лай по-собачьи. Король забавляется. Аль-Ка-поне. Коза Ностра…

— А ты хуже козы. Мерзавец ты, — озлобился я. — Из-за ерунды какой-то в люди не можешь выйти. И ведь не по канату тебе, дураку, ходить, а под кровать и все тут. Удобно даже. И движения-то самые элементарные: согнуться, на четвереньки и это… осуществить заползание.

— Чтоб я к этому подлецу…

— Так ведь подлец-то он, а не ты. А ты внутренне чистый, лаешь себе под кроватью…

— Дядя! Вместо осуждения этой скотины…

— А ты и осуди. Посмотри на него из-под кровати с презрением, тявкни сардонически. Дай своим, так сказать, собачьим голосом понять ему, что хоть ты, в некотором роде, и на четвереньках, а моральный перевес на твоей стороне.

— Никогда! — клокотал Сева.

— Молётой шелофэк!

Мы вздрогнули. Это был голос плотника-интеллиген-та.

— Отфетстфений съёмтшик, — используя пенсне, как лорнет, он глянул на наряд-квитанцию, — гр. Тшюкин ест праф. Я биль шестний мьюзикант!! — надрывно воекликнул он. — И фот…

Лаосом факира он откинул крышку скрипичного футляра. На бархате, словно колье королевы, жемчужно отсвечивал сталью топор.

Это был символ.

Сева икнул, попятился к двери и выскочил из квартиры.

На лестничной клетке осторожно тявкнул пес. Гавкнул уверенно. Затопали сапопи и заливистый лай стал спускаться по лестнице.

Развалясь на диван-кровати, душился от смеха плотник.