Михаил Колосов - Похвала недругу

Короче: имя неваляйкинской катастрофы — «зарвался». Или, что из той же категории понятий, «не поделили». Эразм переступил границы своих владений и посягнул на жирный кусок льва. Лев, то бишь Никон, стерпеть такого не мог и взъярился.

Трудно сказать, каким образом при таких многочисленных изданиях Никон вдруг недосчитался нескольких своих многотомников. Стал выяснять и выяснил, что издание их отодвинуто по требованию Неваляйкина, который вставил вместо них свои книги. Такое стерпеть Никон, конечно, не мог. Он мог стерпеть неверность жены, с трудом стерпел бы, если бы Неваляйкин укатил без спроса на его машине. Поступиться же славой, лишиться лишнего куска — нет, тут уж, как говорит один писатель, извини-подвинься!

Никон взъярился. Он бегал по кабинету, громыхал мебелью и дискантом изливал свой гнев на Неваляйкина.

— Это же надо до такой степени обнаглеть! — удивлялся он. — Стал уже меня выбрасывать из издательских планов, а себя вставлять, и все это будто бы с моего согласия! Ну, проходимец, ну, проходимец!

— Папуля, но я думал, что мы одна семья… Какая, думаю, разница… Да и, думал, хватит вам уже… — пытался оправдаться Эразм.

— Какой я тебе папуля?! — Никон даже ногой топнул. — Анапка больше не твоя жена, она сегодня ушла к Косорылову.

«Ого! Вот это удар! — У Неваляйкина даже челюсть отвисла. — Все одно к одному…»

— Что же мне делать с тобой, пройдоха ты эдакий? — размышлял Никон вслух. — Как же мне от тебя избавиться?

— Зря вы уж так-то… — сказал Неваляйкин сочувственно, будто Никон делился с ним своим горем. — Разве мало я для вас сделал? Пьесу, сценарий… Все время поддувал вас, как мог, и ваше имя все время оставалось на плаву благодаря моим усилиям.

— Если бы не ты, это сделал бы кто-то другой, более одаренный человек. Поддувал он! Не поддувал ты меня, а надувал все время! Вон! Чтобы ноги твоей больше здесь не было! — Никон указал на дверь.

— Это бесчеловечно! — решительно запротестовал Неваляйкин. — Сразу на улицу!.. Нет, я не согласен. Мы живем в такое гуманное время, когда людей на улицу не выбрасывают. Если человек даже очень провинится, и то его только пожурят и передвинут на другую должность, притом частенько с повышением.

— На другую должность? С повышением?!

— Конечно! Вы же совсем оторваны от жизни…

— Ну, нахал! Ну, нахал!

— Я о вас забочусь, Никон Никонович. Если вы меня просто так выгоните, на вас же пятно ляжет: начнутся суды-пересуды: как, да что, да почему?..

Никон взглянул пристально на Эразма — он учуял здравый смысл в его словах, но вслух не признал этого, сказал:

— Нет, я тебя все-таки накажу… В институте есть вакансия: им нужен доцент на кафедру художественного мастерства. А?

— Доцент? Мастерства? — переспросил Неваляйкин. — Ну и что? А чем я хуже других? Вон Черногузов совсем бездарь, а ведет там какие-то семинары, учит мастерству.

— Какому же мастерству ты станешь учить? Впрочем, черт с тобой. Иди! Будешь доцентом по художественному мастерству.

— Спасибо, папуля! Вы — гений! Я всегда это говорил и говорить буду! И папулей вы останетесь для меня на всю жизнь. И это хорошо! — Неваляйкин подошел к Никону, крепко сжал его руку, многозначительно сказал: — Если я понадоблюсь вам — позовите: я всегда с вами!

Гордый, с высоко поднятой головой, он вышел из кабинета, потрепал за пухлую щечку Нинель и направился в институт.

Прошло около года. Имя Неваляйкина постепенно сошло с газетных страниц, его все реже упоминали в докладах, пока не забыли совсем. Забыли так прочно, будто и не было такого. Будто звездочка блеснула на небосклоне и исчезла бесследно…

А ведь он был и еще есть, но уже нет…

Вот в такую пору забвения он и приполз ко мне — помятый, разбитый, раздавленный, жалкий.

— Видал, какая она зараза, эта фортуна? — пожаловался Эразм. — Как Анапка: улыбнулась, хвостом вильнула и была такова. А ведь я все бросал на ее алтарь! Я испробовал все! От прически до подметок — они у меня бывали экстравагантными! Я голосовал открыто за начальство и тайно вычеркивал его из бюллетеней; я пытался активничать в большой жизни — выступал за сохранение деревень с черными избами и ратовал за их уничтожение. Я старался печатать свои романы в престижных номерах и науськивал на них критиков, но их все равно забыли. Я приголубливал подхалимов, и их целый рой, всегда готовых за меня в огонь и в воду, постоянно вился вокруг, — где они? Я придумывал себе и носил годами различные маски — то мудрого до абсурда философа, то разыгрывал из себя простака, демократа, но надо мной лишь подсмеивались. Я давал интервью и взятки, я ораторствовал и клеветал на честных людей, я поменял восемь жен и пятнадцать должностей, я лез в разные комиссии и куда только можно было влезть с мылом и без мыла — все делал, как это делают некоторые преуспевающие, но ничего не добился: слава ко мне так и не повернулась лицом. Где она? Нет ее…

— Но ты не испробовал еще одно средство: ты не пытался добиться славы мастерством, упорным трудом.

— Мастерством?! — взревел Неваляйкин. — А что это такое и с чем его едят? И у кого ты его видел — покажи! Да и многого ли он достиг, тот трудяга, кто корпит над непокорным словом? Пишут о нем, славят его, знают его? Нет! Нет и нет. Это говорю тебе я, я — доцент кафедры мастерства! Адью…

И он ушел. Ушел в неизвестность…

Автор этого повествования хорошо понимает, что у него, как и у большинства современных создателей многотомных романов, хватило силенок лишь на первую часть его, а последующие главы представляют из себя сухую рыхлую стекловату, которую ни жевать, ни стелить под ноги нельзя, тем не менее он, автор, не огорчается и надеется на снисходительность критики: да пощадит она и его, как она щадила до сих пор всех графоманов, облаченных в тоги важных должностей и великодушно осыпавших себя высокими званиями, премиями и наградами.

За суетой разных дел не заметил, как время пролетело. Прикинул как-то — когда с друзьями, знакомыми общался? Ого-го! С некоторыми, оказывается, по году уже не встречались, а с другими и того больше. Вспомнился мне и Неваляйкин — старый мой дружок. Куда пропал, куда исчез? А вспомнил его потому, что время наступило такое — стали пощипывать халтурщиков, рвачей, преуспевающих бездарей — самый бы раз распотрошить его «творчество». Ан нет, не слышно, не видно Неваляйкина, будто и не было такого, а если и был, неизвестно, куда подевался. Может, затаился, залег на грунт, ждет, когда наверху штормить перестанет? А может, он уже давно ушел в мир иной? От последней догадки даже дрожь по телу прошла: такая глыбища, такое явление, такое порождение эпохи книжного бума — и вдруг так тихо скончаться? Нет, это не в духе Неваляйкина! Неваляйкин — это ведь не комета Галлея — сверкнула где-то там, на южном небосклоне, хвостом махнула и ушла в космические дали, и след ее растаял. Только и осталась пыль, что на приборах. От Неваляйкина пыль не скоро осядет, она еще долго будет туманить атмосферу и светиться на литературном небосклоне не только в утренние и вечерние часы, но и в ясное полуденное время еще не раз удивит людей причудливыми сполохами.