Михаил Колосов - Похвала недругу

Воодушевленный такими обнадеживающими мыслями, я стал искать Неваляйкина. И, представьте себе, нашел! Жив он, жив! И объявился не где-нибудь, а в Научно-исследовательском институте языка и литературы (сокращенно НИИЯЗЛи). Оказывается, он давно уже работает здесь на кафедре творческого мастерства — учит молодых литераторов искусству писать художественно, хотя сам, как известно, в этом деле хром на обе ноги. Поэтому я поначалу немало удивился, услышав о неваляйкинском занятии, но, поразмыслив немного, решил, что так оно, наверное, и должно быть: ведь в жизни не так уж редко случается, когда именно слепой учит смотреть, глухой — слушать, а немой — говорить.

Тем не менее я не мог подавить удивления и спросил его, как он туда попал.

— Э, было дело!.. Сделал я как-то в жизни зигзаг — увлекся дочерью Никона, ну, а потом, естественно, расстались. Вот он, обидевшись, и бросил меня сюда в наказание.

— Кому в наказание?

— Мне, конечно.

— А страдают студенты? — не сдержался я.

— Как бы не так! — весело возразил Неваляйкин. — Я, брат, как никто другой, познал законы мастерства, только бы писать! Да, знаешь, учить этому все-таки куда легче! — признался он простодушно. — Слушай, заходи ко мне на кафедру, потолкуем. По телефону всего ведь не расскажешь, а мы давно не виделись.

Я охотно принял приглашение и пришел в институт, в котором Неваляйкин ковал молодые литературные кадры. Храм науки встретил меня многоголосьем юных гениев — их было много и разных. В одном лишь они походили друг на дружку: все поголовно безбожно курили и все были шумливы и безапелляционны.

Сначала я опешил, увидев такую ярмарку юных тщеславцев: «Не дай бог, думаю, остановлю чье-то внимание на себе — прославит на века!» Но опасения мои были напрасны, вскоре я убедился, что к посторонним делам, вещам и лицам они абсолютно безразличны: они были заняты только собой. Один крикливо отстаивал какую-то свою строку, другой ниспровергал рифму и утверждал «свободный» стих, третий вообще был против грамматики, четвертый ничего не утверждал и не разрушал, он стоял, облокотившись о стену, и был совершенно отрешен от мира сего, в том числе и от этой суеты своих товарищей. Это был молодой критик. Блеклые глаза его смотрели сквозь людей, сквозь стены — куда-то в неведомое пространство. На подоконнике сидела девица с непомерно оголенными ногами и, призывно болтая ими, страстно убеждала своих собеседников — высокого прыщавого парня и девицу в балахонистом платье:

— Ну, что Пушкин? «Пушкин! Пушкин!» Надоело! «Мороз и солнце. День чудесный!» Ну? Это гениально?.. Это же на поверхности лежит!

— Гениальное — всегда просто, — сказал парень.

— Банальности говоришь, — отпарировала девица с подоконника и окутала себя большим облаком дыма.

В этот момент распахнулась дверь тринадцатой аудитории, и в проеме ее показалась величественная фигура Неваляйкина. Он так горделиво высоко нес свою голову, что казалось, будто ему рядом с горлом вживили тугую пружину. Пепельно-серые волнистые волосы, похожие на парик средневекового ученого, ниспадали на его могучие плечи.

Не будь я знаком с ним много лет, я непременно подумал бы, что идет съемка какого-то фильма из прошлых веков и передо мной если не Иоганн Себастьян Бах, то наверняка кто-то из Людовиков.

Но это был он, мой современник Неваляйкин, хотя и сильно изменившийся: под глазами мешки, в глазах усталость, седина по всей голове. «Э-э, — подумал я. — Оказывается, время и над тобой властно!» Однако неизмененными и узнаваемыми оставались его короткая крепкая шея, тупой, как солдатский башмак, подбородок и широкий с большими ноздрями нос. А вот картавить он, кажется, стал теперь уже на две буквы — на «Р» и «Л»:

— Пвивет, двужище! Скойко зим, скойко вет! — и он облапил меня по-медвежьи, полез целоваться. Но в этот момент его отвлекли его питомцы:

— Профессор, а ведь первая фраза вашего романа «Любка с нефтебазы» не совсем грамотна…

— Совершенно верно, — не оборачиваясь, тряхнул своей львиной гривой Неваляйкин. — И не только первая! Кстати, вот всем вам вопрос к следующему семинару: «Какая фраза оказывает наибольшее эмоциональное воздействие на читателя — грамотно гладкая или же корявая, не совсем грамотная, как вы выражаетесь?» Пошли! — этот призыв относился ко мне, и я безропотно повиновался ему. На кафедре он устало упал в мягкое кресло, указав мне на стул.

— А я думаю, куда пропал Неваляйкин, почему исчез? — начал я разговор, оглядывая кабинет. — А он вот где окопался! И что же, теперь писать совсем перестал?

— Нет, не совсем. Просто некогда, другие заботы одолели: переизданием занимаюсь. Издал Избранное в трех томах. Теперь пробиваю пятитомник. Это тоже работа, я тебе скажу! Надо не просто расклейку сделать, а выверить все: издание-то прижизненное каноническое!

— Зачем это? У тебя ведь много изданий было?

— Наивняк ты, — брезгливо сказал Неваляйкин. — Изданий никогда не бывает много. Особенно для автора! Кроме того, тут есть стимулирующие нюансики: просто издание — это одно, а вот избранное — это уже совсем другая категория, тут все идет как новое. До трех томов. А если четыре тома и более — это уже третья, наивысшая категория, и называется такое издание Собранием сочинений. А отсюда опять же и наивысший стимул, — он посучил большим и указательным пальцем, — усёк?

— Усёк, товарищ профессор. А не боишься? Время наступило — критиковать стали. Ты ведь много нахалтурил.

— Мне-то чего бояться? — спокойно пожал плечами Неваляйкин. — Наоборот, я рад приходу этого времени! Я ждал его! Я ведь жертва тех времен. Почему я халтурил? Да потому, что другие, те, надо мной, были еще большие халтурщики. Пора, давно пора сказать народу правду. Это же надо — сколько голых королей наплодилось! — С каждым словом Неваляйкин распалялся все больше. — Я вот как раз в своей статье говорю об этом, — указал он на зелененькую полиэтиленовую папочку. — Называю вещи прямо, своими именами, не взирая на лица, не взирая на чины и звания. Хватит безобразиями заниматься. С самого начал! — ткнул он пальцем в потолок. — А что? Пусть почешется. — Неваляйкин понизил голос до доверительного: — Понимаешь, сейчас важно быстро вскочить на коня. Вскочишь вовремя — будешь на коне! А, хорошо сказано? И я его оседлаю, будь уверен! Вот этой статьей. Она будет первой и потому станет сенсацией, а твой покорный слуга снова будет у всех на устах. По первому ряду пройдусь! Я этот рядочек так прополю, так прорежу, так пропахаю! Кого тяпочкой под корешок, кому секатором слишком разросшиеся веточки отсеку, а кого — мачете да по ребрам, по ребрам! Шороху будет! — Неваляйкин даже слюнку сглотнул, будто перед ним раскрыли банку любимых его анчоусов. — Этой своей статьей я убиваю сразу трех зайцев: первый заяц — мое имя снова всплывает на поверхность, притом громко, зримо, смело! Второй — я опережаю всякую любую критику в своей адрес. И, наконец, третий — никто после этого не посмеет принять против меня какие бы то ни было контрмеры, потому что это уже будет выглядеть, как месть за критику. Представляешь, сколько очков набираю? И эти очки станут, как надувные резиновые пузыри, удерживать меня на плаву. Да не просто на плаву, я окажусь в лодке с ярко раскрашенными парусами и с аршинными буквами на борту «ЭРАЗМ НЕВАЛЯЙКИН». Вот что значит — понять дух времени, вот что значит — поймать момент, использовать ситуацию! Я это прекрасно усёк и образно называю: «Вовремя вскочить на коня».