Феликс Кривин - Тюрьма имени свободы

Трудно было на первых порах. То ли опыта у них не было, то ли образования, то ли музыкального слуха. Всем им медведь на ухо наступил, но теперь он признал, что поступил неправильно, и занял подобающее место в квартете. И все остальные заняли подобающие места.

Но впоследствии им пришлось пересаживаться, потому что с музыкой у них почему-то не получалось. То ли опыта не было, то ли образования, то ли медведь опять кому-то на ухо наступил.

В таких обстоятельствах неудачи принято валить друг на друга, но они не валили, а были друг к другу очень внимательны: «Ты с басом, Мишенька, садись против альта, я, прима, сяду против вторы…» Потому что между ними не было обеденного стола. А усади их за стол, да еще вдобавок на голодный желудок, и чтоб еды на всех не хватало, — тут бы у них такая пошла музыка!

Медведь, который прежде только на ухо наступал, теперь бы любому на горло наступил, чтоб вырвать кусок пожирнее. И весь Мартышкин труд был бы направлен не на высокое искусство, а на то, чтобы Осла оставить в дураках, а Козла сделать козлом отпущения.

Вспомним, сэр, еще более давние времена, когда не затихала борьба между человекообразными (предлюдьми) и обезьяноподобными (постобезьянами). Предчеловек звучал более гордо, но производил жалкое впечатление. Уж очень неубедительно выглядела его человекообразность на фоне всеобщей обезьяноподобности. В то время человекообразность считалась несовместимой с обезьяноподобностью, хотя они всегда совмещались и до сих пор совмещаются едва ли не в каждом человеке.

Несмотря на свое жалкое положение в обществе постобезьян, предчеловек одерживал все более решительные победы. Хотя, может, и не такие уж решительные и не такие уж победы: в победе ведь всегда есть что-то от поражения. Тем не менее человекообразность ширилась на земле, и лишь в отдельные периоды сквозь нее прорывалась торжествующая обезьяноподобность. Может быть, потому, что человекообразность насаждалась обезьяноподобными методами, и это отпугивало от нее широкие обезьяноподобные массы. Их, например, заставляли выщипывать шерсть, чтобы ускорить процесс превращения в человека.

Это было мучительно и по старым понятиям неприлично. Народ оказывался голым, а среди него ведь были и женщины. И какой смысл звучать гордо, если выглядишь голо? За такой вопрос нередко состригали голову.

Двухтомный Большой Энциклопедический словарь в прежних своих изданиях был однотомным. Не Большим, а Советским. Но с тех пор, как он перестал быть советским, в нем прибавился целый том — из тех слов, о которых прежде умалчивалось. Однако исчезло и кое-что, о чем прежде говорилось.

Где, например, статья о концлагерях, столь внушительная в прежних изданиях? Из лагерей остались одни пионерские и военные, а из концентрационного — лишь концентрационный стол, понятие безобидное, сугубо техническое. А как же концлагеря? Почему о них такое гробовое молчание?

Не потому ли, что прежде говорилось лишь о немецких лагерях, а теперь вроде нужно сказать и о советских? А сказать пока язык не поворачивается. Поэтому лучше ни о каких не говорить — ни о советских, ни о немецких.

Даже при том, что словарь уже не Советский, а просто Большой, некоторые слова в него просто не вписываются. Где понятие сексот? Не вписывается. Где понятие стукач? Не вписывается.

И концентрационные лагеря не вписываются. Идут военные, пионерские, и дальше — тишина. Путь к правде, сэр, лежит через молчание.

Великий селекционер всех времен был одновременно отцом всех народов. Как отец он владел наследственностью, а как селекционер ее преодолевал.

Трудится, допустим, в науке ученый, тоже, кстати, селекционер. Условно назовем его Вавилов. И этот, сэр, ученый Вавилов замечательных результатов достиг, но политически совершенно неуправляем. И тогда рядом с ним ставится другой селекционер. Условно назовем его Лысенко. Человек, научно невежественный, но политически ко всему готовый.

Вот тут и включается механизм искусственного отбора. Используется, с одной стороны, подкормка, а с другой — отбраковка, чтобы одного вырастить, а другого укоротить.

Или возьмем двух писателей. И одного — условно назовем его Павленко — будем подкармливать, награждать, а другого, — допустим, Платонова — не то что подкармливать, а даже не будем печатать. И в результате Павленко у нас станет великим классиком, а Платонов будет улицы подметать. Расчет на то, что Павленко заменит Платонова и читатели, вместо того, чтоб читать Платонова, привыкнут читать исключительно Павленко.

Но вот проходит время, сэр, и что же оказывается? Читатели читают Платонова, а о Павленко понятия не имеют.

Не заменил Павленко Платонова, не заменил Вавилова Лысенко. Не заменил искусственный отбор естественного отбора.

Вы помните, сэр, с чего у нас начиналась свобода? Вот именно: с освобождения цен. Оказывается, больше всего у нас томились в неволе цены.

Вырвались они на свободу: нулищами вращают, зубищами щелкают, а всем остальным загребают, что на пути попадет.

То, за что прежде жизнь отдавали, теперь за это три жизни спрашивают. А откуда возьмешь три жизни? Да еще при такой инфляции, когда и одна жизнь ни черта не стоит…

Но некоторые живут. Те, которые прежде рыскали, кого бы за горло взять, теперь хватают, не сходя с места. Их называют посредниками. Они занимают позицию между тем, кто берет за горло, и тем, кого берут.

В цивилизованном обществе без посредника нельзя. В государственном механизме шестеренки расположены так, что без посредника никак не могут соединиться. Нужна еще одна шестеренка, сэр, чтобы зубчики дотянулись до зубчиков.

Но мы-то, сэр, живем не в механизме. Мы всю жизнь своими пятеренками, пятеренками, для нас шестеренка — невиданный технический прогресс.

Эссе, сэр, проба пера! Кто бы там чего ни пробовал, а нам остаются только наши пятеренки…

Еще недавно в нашей квартире все занимались не своим делом. Утюг забивал гвозди, хотя круг естественных обязанностей у него был другой. Кастрюля вошла во вкус хранения воды, поскольку в нашем доме вода бывала только ночью. А кресло было завалено книгами, на него никто не садился.

И вдруг в один прекрасный день всем пришлось вернуться к естественным своим обязанностям.

Это было трудно, сэр. Утюг гладил белье, но ему все время хотелось трахнуть кого-нибудь по голове, вогнать куда-нибудь по самую шляпку. Кастрюля шипела от возмущения, когда ее ставили на огонь, а кресло любой зад воспринимало как личное оскорбление.