Владимир Титов - Одна нога здесь… Книга вторая

Говоря все это, Божесвят прихватил тело подмышки и волоком потащил к окну, спиной назад и согнувшись в три погибели. Белята крикнул:

– Чего ж ты делаешь? Он помер уже, тут живым бы выбраться. Не успеешь ведь. – и, обратясь к Семигору, не заметив его раны, кивнул, – Давай, что ль пособим человеку. Вишь как по своему приятелю убивается…

Рыжий шагнул как раз в тот миг, когда Семигор закричал, заметив, как близко к провалищу оказался Божесвят:

– Осторожно, сзади!

Тварь словно услышала крик, а может, она почувствовала шаркающий шаг дельца. Щупальца вылетели из ямы, облепили обоих, и живого, и умершего, связав их во единый кокон, и потащили. Белята в невозможно длинном прыжке настиг тянущие добычу щупальца, вцепившись в извивающуюся тварь намертво. Но тварь внизу как тащила, так и продолжила тащить, и не глянув даже на дополнительную тяжесть. Семигор не думал ни единого мига, глядя на то, как чужой человек пытается спасти его старинного недруга, или друга – ну, кто ему этот Божесвят? – а подхватив здоровой рукой чей-то оброненный меч, кинулся рубить. Рана открылась, кровь едва ли не брызгами выплескивалась оттуда, но некогда было обращать на это внимания, не когда думать о боли! Рубить! Ещё рубить! Эх-а! Спа-са-ть сво-их! На, получи!

Ошметки щупалец летели во все стороны, но появлялись новые и новые. Это было последнее, что успел запомнить Семигор, прежде чем впасть в спасительное беспамятство…

– Что ж я за человек такой? Все время каких-то остолопов спасаю! – бурчал Белята, таща под одной подмышкой обессилевшего от потери крови Семигора, а под другой – всхлипывающего Божесвята, всего покрытого какой-то липкой слизью. Хотя тут он, конечно, несколько согрешил против правды, ибо спасали сначала всё же его. Но и в это время он тоже был занят спасательством, а, стало быть, против правды почти что и не соврамши!

Дельцы вышли из схватки почти не поврежденными, а вот тело Кривого отстоять не удалось. Тварь хоть и лишилась усилиями Семигора многих щупалец, добычу свою все же утянуть сумела и оставшимися. Рыжий вздрогнул, припомнив жутковатое зрелище, когда уцелевшие щупальца утаскивали в яму свои же отрубленные конечности, явно на прокорм таившейся там зверюге.

– Не надо было спасать меня! – вдруг запальчиво всхлипнул Божесвят, забившись под Белятиной подмышкой. – Пусть бы нас обоих сожрали. Куда Кривой, туда б и я пошел…

– Ну-ну, дядя, малахольный ты наш! – успокаивал его здоровяк, как умел, – Это только сейчас так думается, а вот мы наружу выберемся, ночку отоспимся, на солнышко утреннее помолимся, и скажем: «Слава Богам, до чего жить хорошо!»

Дотащив оба тела, одно тяжеленное и не сопротивляющееся, а другое щупленькое и отчаянно брыкающееся, Белята силком запихнул их в изрядно сузившееся окно. Проем хоть и уменьшился, но зато по краям стал податливый, словно подсыхающее тесто, это, наверное, и позволило пролезть в него весьма крупных размеров Беляте. По ту сторону его подхватили крепкие лапы Докуки. Вот ведь черт возьми, какой воздух-то, оказывается, может быть благодатный! Да…

– Этого тоже глушить? – спросил чей-то голос.

– Да не. – Отозвался Докука, хватая Беляту подмышки, – Это наш!

А тем временем у Вербана с дедом дела обстояли тоже не сказать что бы уж прямо-таки замечательно. Взобравшись по чудом не рассыпавшейся лестнице, стоило подумать и о том, как по ней обратно спускаться. Веревку какую-нибудь скрутим из тутошнего барахла – сообразил усач. Дед семенил впереди, направляясь к своей каморе. Удавалось ему это с некоторым трудом, потому как пол на втором поверхе оказался столь же норовистым, как и на первом. Доски в который раз пробежали морской волной, качнув на своем гребне их обоих. Вербана волна, правда, откинула назад, а вот деда – поторопила вперед. Он пробежал весь путь от своенравной волны до самой каморы, чуть ли не наступая себе на бороду и почти врезавшись носом в дверь. Одноногий замер перед каморой в нерешительности, ибо двери как таковой не наблюдалось. Вместо нее на пути нависало нечто хрупкое, тонкое на вид, потрескавшееся как кора столетнего дуба, темное и слегка подёргивающееся, подобно паутине, поймавшей для хозяина-паука мошку на обед. Старик явно не хотел становиться ничьим обедом, посему и не спешил.

– Что за хрень! – ругнулся усач, подоспев следом.

Паутина – как ещё её назвать? – явно заметила его появление, затрепетав сильнее. По углам пробежали голубоватые искорки, исчезнувшие в глубоких морщинах преграды. Дед все так же молча созерцал сие чудо, пока Вербан ходил отламывать кусок от перил лестницы. Первые два обломка показались ему маловатыми и кубарем полетели вниз. Выдернув, наконец, дрын подходящего размера, рыжий вернулся, отодвинул деда в сторону и с хорошего хватил по паутине, вложив в удар разворот всего тела, от щиколоток до кистей рук. Раздался жуткий визг, от которого на глаза навернулись слезы, а в ушах и носу заложило, и с неяркой вспышкой всё того же голубоватого цвета, препона пропала, истаяв дымкой. Дрын в руке оказался срезанным пополам, обуглившись чуть ли не до того места, где за него держался Вербан. Перепуганный здоровяк в растерянности выронил огрызок из рук, а старик невозмутимо проскочил внутрь каморы.

– Дед! – рыжий предостерегающе вскинул руку, но все обошлось. Только в двух противоположных углах дверного проема пробежала слабая искра. Вербан поморщился, шагнул следом за стариком, но всё – чем бы ни была давешняя мерзость на двери, она, похоже, выдохлась окончательно: не сверкнуло ни разу. Усач огляделся. Сказать, что он был удивлен, это все равно, что ничего не сказать вообще. Изнутри камору было не узнать. За то совсем недолгое время, пока они со стариком отсутствовали, обиталище изменилось, живо напомнив рыжему одну знакомую пещёру.

В молодые годы ему с сотней других парней довелось понаёмничать в южных странах, где высоко ценили славянских богатырей. Во время одного похода, когда лицо, нанявшее их, захотело хорошенько проучить лицо, мешавшее ему спокойно занимать место шаха, им пришлось прошагать немало верст по кряжистым горам, чьи вершины терялись в небесной выси. Местные жители одного из сел рассказали им про таинственную пещеру, набитую сокровищами, чуть ли не под самый потолок, войти в которую можно было лишь зная волшебное слово. Память у Вербана на причудливые восточные имена была слабовата, но имя хитреца, устроившего такое отменное хранилище для своих сбережений (впрочем, старики говорили, что изначально сбережения принадлежали сорока каким-то другим людям), он запомнил только в силу его нелепости. Вроде бы был тот хитрец мужик как мужик, но звали его, почему-то – Али-баба! Может, конечно, было за что, но про это им не рассказали…