Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Колико всё превратно здесь на свете:
Уж скачет шестерней в золо́ченой карете
Глупец, к которому веду я речь
И коего в карету должно впречь.

Конечно, сей портрет Эмады?
Ошибки в нем ни малой нет:
Вот все ее усмешки, взгляды,
И лишь речей недостает.
О сем, однако, не тужите
И счастьем все сей недостаток чтите:
Оригинал довольно врет
И за себя и за портрет.

Злорад творцов живых поносит,
А мертвых до небес возносит.
Но чтоб ту честь иметь,
Никто не хочет умереть.

По свету два слепца убогие скитались,
И всякую они минуту спотыкались.
Прохожий сжалился и дал им по клюке,
Чтоб каждый для себя одну имел в руке,
И каждому велел клюкою подпираться.
Но глупые слепцы клюками стали драться
И головы ломать.
За что ж бы им вдруг драку поднимать,
И отчего сия война меж ими сталась?
Затем одна клюка им лучше показалась.

Коль счастье не равно всех смертных оделяет!
Коль бедный преступил, ругатели готовы.
Когда ж из знатных кто пороком жизнь марает,
То тьмы льстецов ему хвалы сплетают новы.

Не будет тот столяр, кто рубит лишь дрова.
Не будет тот пиит, кто русские слова
Разрубит на стихи и рифмами окончит.
Так для чего ж у нас та вольность всем дана,
Что может и Рубач пиитом называться?
За имя же сие Рубач готов хоть драться,
И, нарубив стихов, он мнит, что славен ввек.
Так славен посему и всякий дровосек!

Рецепта просишь ты в болезни, Курмамет;
Но исцелить тебя надежды вовсе нет:
Ты, видно, уж ослеп обоими глазами
Или смотрел тогда трегранными очками,
Когда последни чел стихи «Ни Сё ни То»;
Там вместо двух тебе явилось трое что.
Ты в обморок упал, зачем же не скончался?
Надгробный стих тебе свахлять бы я потщался,
Сказал бы: «Здесь лежит татарин Курмамет,
Что от „Ни То ни Сё“ оставил здешний Свет.
Прохожий, плюнь на прах неверна Курмамета,
Который спит теперь на лоне Магомета».

Не много времени «Ни То ни Се» трудилось,
В исходе февраля родившися на свет.
Вся жизнь его была единый только бред,
И в бло́ху наконец в июле преродилось,
А сею тварию, презренно быв везде,
Исчезло во своем убогоньком гнезде.

Какую я во сне зрел страшную мечту,
Что будто я уж мертв! Зрел в доме суету,
Стенанье, вопль от всех, рыдание и плач;
Лишь двое прыгают. А кто же? Поп да врач.

Услышав пение я Сафы и Ла Сюзы,
Хотя имею я теперь преклонный век,
Боюсь, чтоб не попасть мне в их златые узы,
Затем что и старик — такой же человек.

В сей день бесчестному платил я за бесчестье,
И взяли по суду отцовское поместье;
Избавился от всех любовных я забот,
Моя любовница мне сделалась неверна;
О, милость божеска безмерна!
Лишился я любви, и долгу, и хлопот.

Увидел я тебя и вдруг тобой пленился,
В отсутствии и в год не мог тебя забыть,
Но, слыша речь твою, весь дух во мне смутился,
И вечно бы хотел глухим на свете быть.

Здесь лежит тело
Типографа Веньямина Франклина,
Как переплет старой книги,
Лишенный своего сочинения, своей подписи и позолоты,
В снедь червям;
Но сочинение само не пропало:
Оно, как он уповает, когда-нибудь
Паки в свет покажется
В новом и лучшем издании,
Исправлено и украшено
Сочинителем.

Один другому предлагал:
«Не хочешь ли побиться лбами?»
Другой на то ему сказал:
«Мой гладок лоб, а твой — с рогами».

Нарцисс ломается, верти́тся,
Разряжен в золоте, всё в зеркало глядится.
Да чем же льстит ему стеклянная доска? —
Наряженного в ней он видит дурака.

Весьма веселую вчера играли драму.
Хотя смеялись все, но я приметил даму,
Котора смехом тем была раздражена:
В советнице себя увидела она.

Нарядный воин был,
А воевать не знал, какою должно статью!..
За что ж нарядным слыл?
За то, что всюды он входил с нарядной ратью.

Хотевши государь министру насмеяться,
Который от него не раз бывал послом,
Нарек его ослом.
Министр не захотел в сем звании остаться
И так сказал ему в ответ:
«Осел ли я иль нет,
Я этого не знаю,
О сем я никогда еще не размышлял,
Но это, государь, я часто вспоминаю,
Что вашу я не раз особу представлял».

Мечтон богатыми поместьями владеет,
Мечтоновы чресчур деревни хороши.
Мечтон душ с тысячу крестьян одних имеет,
Но сам он без души.