Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Без околичностей и без приказных слов
С тобою договор я подписать готов:
Амура в маклеры теперь же выбираю.
Однако я во всем порядок наблюдаю:
Подай перо — пишу: «Хочу на свете жить,
Чтоб Нису мне любить».
А ты к тому прибавь: «Хочу его любить,
Чтоб мог он жить».

На Лиде молодой богач старик женился,
И участью своей он недоволен был.
«Что ты задумалась? — жене он говорил. —
Я, право, пищи всей лишился
С тех пор, как бог меня с тобой соединил!
Всё ты сидишь в углу; не слышу я ни слова;
А если молвишь что, то вечно вы да вы.
Дружочек, любушка! Скажи мне нежно „ты“,
И шаль турецкая готова».
При слове «шаль» жена переменила тон:
«Как ты догадлив стал! Поди ж скорее вон!»

Змея ужалила Маркела.
«Он умер?» — «Нет, змея, напротив, околела».

«Какой учтивец стал Дамон!»
— «Что за диковинка? Теперь в отставке он».

Кто наши трагики? — Грузинцев, Висковатов.
Кто лирик наш? — Мурза Шихматов.
Кто Депрео, Вольтер? — Шуб краденых певец.
Кто Фонтенель, Томас? — Захаров молодец.
Кто наш Фрерон? — Анастасевич.
Гробокопатель Юнг? — Станевич.
Ламотт, Шолье, Лафарг? — Всех перешиб Хвостов!
Кто Мармонтель, Лагарп? — Что за вопрос! Шишков!
Кто Сен <���Реаль>, Веротт? — Гераков, внук Биаса.
Какая честь, увы, для росского Парнаса!

Прославился хозяйством Тит;
Убытку в доме он не терпит никакого;
И ест, и пьет, и говорит
Всегда за счет другого.

Панкратий, откупщик богатый,
Не спорю, любит барыши;
Зато как он живет? — Огромные палаты,
Французы повара, турецкие халаты,
Дом чаша полная, нет одного — души.

Возможно ли, скажи, чтоб нежная Людмила
Невинность сохранила?
Как ей избавиться от козней сатаны?
Против нее любовь, и деньги, и чины.

Шихматов! Почтальон! Как не скорбеть о вас?
Признаться надобно, что участь ваша злая:
У одного нога хромая,
А у другого хром Пегас.

Здесь Пушкин наш лежит; о нем скажу два слова:
Он пел Буянова и не любил Шишкова.

Читая Пустодома,
Несчастный жребий свой наш Гашпар предузнал.
Партера грозного он не дождавшись грома,
Осмеянный — упал.

Шестидесяти лет Пулхерия-старушка,
Которая в свой век была
Кокетка и вострушка,
Мечтала, что еще пленять она могла
И что амуры вкруг прелестницы резвились,
Но, в зеркале себя увидев невзначай,
Сказала, прослезясь: «Веселие, прощай!
Как зеркала переменились!»

Муж умирающий так говорил жене:
«Скажи чистосердечно мне:
Вот с лишком десять лет, как я живу с тобою,
Была ль ты мне верна? Я от тебя не скрою:
Казалось мне, сосед Фома
Любил тебя, дружочек, без ума.
Скажи всю истину; чего тебе бояться?
Я через час умру, впросак не попадешь!»
— «Нет, муженек, не смею я признаться:
Ну, как обманешь — не умрешь!»

«На что мне жизнь? Лишился я друзей,
Которые меня любить всегда хотели».
— «Что ж, умерли они, к злой горести твоей?» —
«Нет, живы, но разбогатели».

«Завистливость рождает
Ужасные беды», — так говорил Дамет.
А я ему в ответ:
«Пустое, от нее завистник умирает».

«Гордец Клеон тебя ласкает,
С тобою говорит, на балы приглашает;
Признаться, я дивлюсь тому!»
— «Взаймы я денег дал ему».

О, как болтаньем докучает
Глупец ученый Клит!
Он говорит всё то, что знает,
Не зная сам, что говорит.

Амура называют богом:
Никак я не согласен в том,
И, с Лизой сделавшись знаком,
Я спорю, что похож на черта он во многом.

Ты думаешь, что глух брюшистый Ермолай,
Но ошибаешься ужасно;
Скажи ему: возьми — он слышит, и прекрасно;
Он глух, когда ему кто молвит: подавай.

«Ах, как я рад! Прошу откушать!
Сегодня у меня с дичиною паштет».
— «Согласен, мой сосед».
— «Еще прошу послушать
Трагедию „Улисс и Филоктет“».
— «Я отобедал, мой сосед!»

Ленивец Клим, к Харону отправляясь,
«Как счастлив я! — сказал своей жене.—
Приходит смерть; с заботами прощаясь,
В земле лежать не трудно будет мне».

Гусма́на видел я, Альзиру и Замора.
Умора!

Прохожий, не тужи, что Сукин наш скончался,
Не ядом опился — уставу зачитался.

Минерва росская велела в наказанье
«Тилемахиды» лист виновному прочесть.
О, вечно славное Великой подражанье!
О, духу кроткому монархов росских честь!
Взор отвращая свой от казней уголовных,
Се ныне Александр, наместо жертв их кровных,
Умея и без них пороки исправлять,
Две части Дибича «воинския науки»,
Стращая ужасами скуки,
Заставил нас читать.
Исправьтесь, воины, сим средством кроткой власти.
Или страшитесь третьей части.

Да, я сказал в стихах, что воин незадорный,
В отставку вышед, стал порядочный придворный.
Но я хочу тебя, любезный, остеречь:
Не о тебе была тут речь.
В стихах моих пишу всегда я справедливо:
Ты воин был дурной — и при дворе не диво.

Гусей к несчастию, бумаги к переводу,
Езопу древню в честь, всем карлам на позор,
Рожден в весенни дни, в непутную погоду,
Афинян пасынок, ползущий к нам во двор.
Когда судьба тебя на свет производила,
Оскорблена была и, свет чтоб наказать,
Велела жить тебе, позволила писать,—
Увы! Сколь жестоко она с ним поступила!