Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Неглупо сказано: пожалуй, я Брызгалов ,
В кафтане бархатном, при пудре, в парике;
Спасибо, что хоть трость осталася в руке,
Есть оборона от нахалов.

Грех их преследовать упреком или свистом;
На нет — нет и суда: плод даст ли пустоцвет?
Ума в них нет, души в них нет,
Тут поневоле будешь нигилистом.

Своим пером тупым и бурным
Белинский, как девятый вал,
Искандером литературным
Во время оно бушевал.
Теперь за ним с огнем воинским
Искандер сам на бой предстал
И политическим Белинским
Рассудок ломит наповал.

Скользя налево и направо,
И педагог, и демагог,
Она гоняется за славой
На паре арлекинских ног.

Ей и в ученые святыни
И в клубы черни вход легок:
Одна нога одета в синий,
Другая в красненький чулок.

Он общим мненьем был разбит на обе корки
И стал с тех пор важней и более надут —
Знать, держится и он народной поговорки:
«За битого — небитых двух дают».

Как ни хвали его усердный круг друзей,
Плохой поэт был их покойник;
А если он и соловей,
То разве соловей-разбойник.

Вот как, прочтя его «Записки»,
О сочинителе сужу:
Был генерал он всероссийский,
Но был ли русским? Не скажу.

Гостей мы угостили плотно
И плотно доказали им,
Что говорим словоохотно
И плотно пьем мы и едим.
Славяне могут, взяв с нас слепок,
Вписать в дорожный свой дневник:
Желудок русских очень крепок,
А вдвое крепче их язык.

Географический вопрос решите ж, братцы!
Наука ждет — куда себя определим:
Мы сердимся, когда нам скажут: «Азиатцы!»
Быть европейцами мы сами не хотим.

Идти своим путем свободно,
Так жить, как просится душа,—
Всё это очень благородно,
Но в этом мало барыша.

Предаться хочешь ли покою
И не иметь с людьми возни?
Как можно меньше будь собою,
А будь, чем быть велят они.

Журнал он держит монтаньярский,
В газете ж истый патриот;
Там Мирабо, а здесь Пожарский…
Не там, так здесь свое возьмет.

Наш журналист себе промыслил попугая,
Он доморощенный, птенец родного края,
Он врет не зная что, как попугаи врут,
Но от заморского туземца отличая,
Его не Попынькой, а Пыпинькой зовут.

Талант он свой зарыл в «Дворянское гнездо»,
С тех пор бездарности на нем оттенок жалкий,
И падший сей талант томится приживалкой
У спадшей с голоса певицы Виардо.

Всех повестей его герои плоховаты,
И очень не умны, и очень скучноваты.
Всё это оттого и всё несчастье в том,
Что он не знает свет, что он с своим пером
Сидит пред зеркалом и каждому герою
Дает нам образ свой, любуясь сам собою,
Что, как про белого бычка идет рассказ,
Рассказывать себя брался он уж не раз,
А потому в его портретной галерее
Герой герою вслед бесцветней и пустее.

Тупые колкости твои
Приемлю я незлобным сердцем.
Я князь Коврижкин, так, но, что ни говори,
Я для тебя коврижка с перцем.

В две удали, и в два пера, и в две руки
В наемной должности журнальных тарабаров,
На Стасюлевича вранья поставщики,
Свое и Пыпин врет, свое и Костомаров.
Один про старое дичь новую несет;
Другой, новейших дней историк, в каждой книжке,
Лиц исторических мазилка, понаслышке
Ложь сплетней площадных за правду выдает.

Россию древнюю опустошает он:
Новейший сей Плутарх в ожесточенье рьяном
По русским хроникам проходит Тамерланом
И предает огню наш русский пантеон
Под гневною грозой озлобленных ударов.
На пепле нам родном, на груде славных тел
Что ж остается нам и кто ж тут уцелел?
Утешьтесь: жив еще курилка Костомаров.

Художник Бурнашев — не Пыпин ли второй?
Их колорит один, кисть та же и манера,
Но только Бурнашев есть Пыпин мелочной,
А Пыпин — Бурнашев огромного размера.

Заштатный уж давно какой-то сивый мерин [63] Русская пословица: врет как сивый мерин.
В журнальной упряжи опять являться стал,
Но вскоре все нашли, что он в езде так скверен,
Что на солому вновь в конюшню он попал.
Он ржанием своим Бартенева пленяет,
Дай прокачусь на нем, Бартенев порешил,
В архивный свой рыдван он клячу запрягает
И думает, что в ход он рысака пустил.

Орангутанг ли наш Адам?
От обезьян идем ли мы?
Такой вопрос решать не нам:
Решат ученые умы.
В науке неуч и профан,
Спрошу: не больше ль правды в том,
Что вовсе не от обезьян,
А в обезьяны мы идем?
Ученье новое для нас не без изъяна:
Я сам смущаюсь им, как ни упрям мой нрав.
Посмотришь на иных, и скажешь: Дарвин прав;
Праматерь их и впрямь должна быть обезьяна!

Мы можем комика с победою поздравить,
Вся публика в восторге от него.
«А сколько дураков потребно для того,
Чтоб публику составить?»

Разнесся слух про новую потерю:
Из сплетников еще нет одного.
Что умер он, я тем охотней верю,
Что эту весть узнал не от него.

Гора рождает мышь — известно нам давно,
Но гору мышь родит — вот это мудрено,
Хоть и сбылось.
Идем, подобно божьей каре,
Россию и за ней Европу всю поджечь,
Затем чтобы Аксаков на пожаре
Славянофильское яичко мог испечь.