Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Наш журналист и сух, и тощ, как спичка;
Когда б ума его весь выжать сок,
То выйдет вряд учености страничка
Да мыслей пять или шесть строк.

Иссохлось бы перо твое бесплодно,
Засу́хою скончались бы листы,
Но помогать бедам искусству сродно:
В желчь зависти перо обмо́кнешь ты, —
И сызнова на месяц-два свободно
С него польются клеветы.

Бесстыдный лжец, презрительной рукой
На гибель мне ты рассеваешь вести;
Предвижу я: как Герострат другой,
Бесчестьем ты добиться хочешь чести;
Но тщетен труд: я мстительным стихом
Не объявлю о имени твоем.
Язви меня, на вызов твой не выйду,
Не раздражишь молчание певца;
Хочу скорей я претерпеть обиду,
Чем в честь пустить безвестного глупца.

Ты прав! Сожжем, сожжем его творенья!
Он не по нас! Галиматьи в нем нет!
В нем смелый ум, потомок просвещенья;
Есть жар, есть вкус, сей вечно юный Цвет!
Но что нам в них? Он грации улыбкой
Был вдохновен, когда шутя писал,
И слог его, уступчивой и гибкой,
Живой Протей, все измененья брал.
Но что нам в том? Пусть яркий пламень казни
Венец творца и наш позор сожжет!
Но ты, дружок, ты чужд такой боязни!
Как сжечь тебя? Не загорится лед.

«Что пользы, — говорит расчетливый Свиньин, —
Мне кланяться развалинам бесплодным
Пальмиры, Трои иль Афин?
Пусть дорожит Парнаса гражданин
Воспоминаньем благородным;
Я не поэт, а дворянин,
И лучше в Грузино пойду путем доходным:
Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин».

Бесславье примыкает к славе.
Друг Вяземский, ты на́ мель сел:
В Москве умно ты врать умел,
Умей умно молчать в Варшаве.

На степени вельмож Сперанский был мне чужд.
В изгнаньи, под ярмом презрения и нужд,
В нем жертву уважал обманчивого счастья;
Стал ненавистен мне угодник самовластья.

Чтоб полный смысл разбить в творениях певца,
Поодиночке в нем ты стих коварно удишь;
В бессмыслице ж своей тогда уверен будешь,
Когда прочтешь себя с начала до конца.

Вписавшись в цех зоилов строгих,
Будь и к себе ты судия:
Жуковский пишет для немногих,
А ты для одного себя.

«С ним звездословию нетрудно научиться,
Честей им крайняя достигнута межа.
До этих почестей как мог он дослужиться?»
— «А очень просто: не служа».

Княжнин! К тебе был строг судеб устав,
И над тобой сшутил он необычно:
«Вадим» твой был сожжен публично,
А публику студит холодный твой «Росслав».

Как мастерски пророков злых подсел
Рифмач, когда себя в печать отправил;
Им вопреки, он на своем поставил
И сотню од не про себя пропел:
В наборщиках читателей имел
И цензора одобрить их заставил.

В двух дюжинах поэм воспевший предков сечи,
Глаголом ни стиха наш лирик не убил.
Как жалко мне, что он частей и прочих речи,
Как и глаголы, не щадил.

Невзоров,
Престань писать так много вздоров.
Поверь, никто не остановит взоров
На книге, где прочтет: писал Максим Невзоров.

Тупой остряк и приторный шутник,
Прославленный толпы минутным шумом,
Проговорясь — знать, враг ему язык, —
Фонвизина назвал Минервы кумом.
«Зачем же нет? — смеясь, сказал ему
У русских муз Теренция наместник.—
Быть может, в ней и нажил я куму,
Но поручусь, что был не ты наш крестник!»

У авторов приязнь со всячиной ведется.
«Росслав твой затвердил: я росс, я росс, я росс.
И всё он невелик; когда же разрастется?» —
Фонвизин Княжнину дал шуточный запрос.
«Когда? — тот отвечал, сам на словцо удалый.—
Когда твой бригадир поступит в генералы».

Стихов моих давно ты слышать хочешь.
Догадлив я! Благодарю за честь!
Признайся: ты не о моих хлопочешь,
А норовишь, как бы свои прочесть.

«Беда нам! — говорит Арист.—
Бывало, оду как напишешь в целый лист,
И все ее читают;
А ныне од таких совсем не понимают,
Хоть в них и до небес пари».
Так что ж? У нас теперь другая есть ухватка:
В шараде то же всё, что в оде, говори, —
Пусть не поймут — да это ведь загадка.

Для славы ты здоровья не жалеешь,
Но берегись, недолго до греха:
Над рифмою ты целый день потеешь,
А там как раз прозябнешь от стиха.

Сбираясь в путь, глупец почетной
(Не знаю где, у нас иль нет)
Кричал в беседе доброхотной,
Что бросит тысяч сто охотно
С тем, чтоб узнать людей и свет.
«И поделом! Но мой совет,
Не сетуя о лишней трате, —
Критон невинно отвечал, —
Еще придать сто тысяч кстати
На то, чтоб свет вас не узнал».

Несчастный муж! Он, право, жалок мне!
Ревнивый бес его вконец доедет;
Кто невзначай подступит ли к жене,
Он на́ иглах, дрожит, бледнеет, бредит;
Она ль за дверь, он в новых попыхах:
Встает, бежит, взор пышет, дыбом волос!
Спокойся, брат, услышь рассудка голос, —
И без того ты будешь в дураках!

Благословенный плод проклятого терпенья
За цену сходную он отдает в печать;
Но к большей верности зачем не досказать:
За цену, сходную с достоинством творенья.

N.N., вертлявый по природе,
Модницкий, глядя по погоде,
То ходит в красном колпаке,
То в рясах, в черном клобуке.
Когда безбожье было в моде,
Он был безбожья хвастуном,
Теперь в прихожей и в приходе
Он щеголяет ханжество́м.

Кутейкин, в рясах и с скуфьею,
Храм знаний обратил в приход,
И в нем копеечной свечою
Он просвещает наш народ.