Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

«Скажи, чтоб там потише были! —
Кричит повытчику судья. —
Уже с десяток дел решили,
А ни единого из них не слышал я!»

Едва лишь что сказать удастся мне счастливо,
Как Древность заворчит с досадой: «Что за диво!
Я то же до тебя сказала, и давно!»
Смешна беззубая! Вольно
Ей после не прийти к невежде!
Тогда б сказал я то же прежде.

Барма, нашед Фому чуть жива, на отходе,
«Скорее! — закричал. — Изволь мне долг платить!
Уж завтраков теперь не будешь мне сулить!»
— «Ох, брат, хоть умереть ты дай мне на свободе!»
— «Вот, право, хорошо. Хочу я посмотреть,
Как ты, не заплатив, изволишь умереть!»

Дидона! Как тобой рука судьбы играла!
Каких любовников тебе она дала.
Один скончался — ты бежала;
Другой бежал — ты умерла!

У нас в провинции нарядней нет Любови!
По моде с ног до головы:
Наколки, цвет лица, помаду, зубы, брови —
Всё получает из Москвы!

Бомбастофил, творец трагических уродов,
Из смерти Брутовой трагедию создал.
«Не правда ли, мой друг, — Тиманту он сказал, —
Что этот Брут дойдет и до чужих народов?»
— «Избави бог! Твой Брут — примерный патриот —
В отечестве умрет!»

Вам чудно, отчего во всю я жизнь мою
Так весел? Вот секрет: вчера дарю забвенью,
Покою — ныне отдаю,
А завтра — провиденью!

То сказано глупцом и признано глупцами,
Что будто смерть для нас творит ужасным свет!
Пока на свете мы, она еще не с нами;
Когда ж пришла она, то нас на свете нет!

Закон — на улице натянутый канат,
Чтоб останавливать прохожих средь дороги,
Иль их сворачивать назад,
Или им путать ноги!
Но что ж? Напрасный труд! Никто назад нейдет!
Никто и подождать не хочет!
Кто ростом мал — тот вниз проскочит,
А кто велик — перешагнет!

Здесь Лакомкин лежит — он вечно жил по моде,
Зато и вечно должен был!
И заплатил
Один лишь долг — природе!

Дамон покинул свет;
На гроб ему два слова:
Был хром и ковылял сто лет!
Довольно для хромого.

Под камнем сим Бибрис лежит;
Он на земле в таком раздоре был с водою,
Что нам и из земли кричит:
«Не плачьте надо мною!»

Здесь Буквин-грамотей. Но что ж об нем сказать?
Был сердцем добр; имел смиренные желанья
И чести правила старался наблюдать,
Как правила правописанья!

Здесь Никодимову похоронили тушу!
К себе он милостив, а к ближнему был строг;
Зато, когда отдать он вздумал богу душу,
Его души не принял бог!

Демид, под одою своей, боясь Зоила,
Ты имени не подписал.
Но глупость за тебя к ней руку приложила,
И свет тебя узнал.

Угодно ль, господа, меж русскими певцами
Вам видеть записных Карамзина врагов?
Вот комик Шаховской с плачевными стихами,
И вот бледнеющий над святцами Шишков,
Они умом равны, обоих зависть мучит;
Но одного суши́т она, другого пучит.

Парнасский славянин, отцовский цензор строгой,
Напрасно твой Гашпар за леность мне пенял!
Я, правда, мало сочинял,
Но, ах, к несчастию, читал я слишком много:
Я… и твои стихи читал!

Хвала, Воейков-крот, «Сады»
Делилевы изрывший
И царскосельские пруды
Стихами затопивший!
За ним, пред ним свистят свистки
И воет горько Муза…
Он добр: Вергилия в толчки,
Пинком Делиля в пузо!

Сей корсиканец целый век
Гремит кровавыми делами.
Ест по сту тысяч человек
И … королями.

Говорит хоть очень тупо,
Но в нем это мудрено,
Что он умничает глупо,
А дурачится умно.

Он с цветочка на цветок,
С стебелька на стебелек
Мотыльком перелетает;
Но сколь рок его суров:
Все растенья он лобзает,
Кроме… лавровых листов!

Остра твоя, конечно, шутка,
Но мне прискорбно видеть в ней
Не счастье твоего рассудка,
А счастье памяти твоей.

Под камнем сим лежит Мосальский тощий.
Он был весь в немощи — теперь попал он в мощи.

Мы несем едино бремя,
Только жребий наш иной:
Вы оставлены на племя,
Я назначен на убой.

Меринос собакой стал,—
Он нахальствует не к роже,
Он сейчас народ прохожий
Затолкал и забодал.
Сторож, что ж ты оплошал?
Подойди к барану прямо,
Подцепи его на крюк
И прижги ему курдюк
Раскаленной эпиграммой!

Нет, кажется, тебе не суждено
Сразить врага; твой враг — детина чудный,
В нем совесть спит спокойно, непробудно,
Заставить бестию стыдиться — мудрено,
Заставить покраснеть — не трудно.

«О ты, убивший жизнь в ученом кабинете,
Скажи мне: сколько чуд считается на свете?»
— «Семь». — «Нет, осьмое — ты, педант мой дорогой;
Девятое — твой нос, нос сизо-красноватый,
Что, так спесиво приподнятый,
Стоит, украшенный табачною ноздрей!»

В любезности его неодолимый груз,
В нем не господствует ни соль, ни перец;
Я верю, может быть, для немок он — француз,
Но для француженок он — немец.