Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Любитель новостей, театра посетитель,
Цловальник предками, но лично капитан,
Шантеров слушатель, плохой нравоучитель,
И взоров, и ушей, и общества тиран.

Сей смертный помрачил сияние короны,
Ум, лучший дар творца, во зло употребил;
Ему дивилися — и гибли миллионы;
Он добродетель пел — и бич Европы был;
Поступками тиран, философ размышленьем,
Величие снискал единым преступленьем;
Им свет опустошась, его боготворил.

В гробе сем тот положен, кто был знатностью, саном украшен;
Важную он оказал всем услугу тогда, как скончался.

В россиянах нет благодарности ни крошки,
Петрополь весь в огне, а у Петра ни плошки.

Прошел тот век, когда в владенье скромных фей
И горы страшные рождали лишь мышей,
А мы теперь, друзья, живем в такую пору,
Где каждый мышь-поэт родить мечтает гору!!

Лизета скромности пример всем подает;
Не хочет ни в кого, жестокая, влюбиться!
Она бессмертного к себе Зевеса ждет,
Который должен к ней — в златом дожде спуститься!

Неведомский — поэт, не ведомый никем,
Печатает стихи неведомо зачем.

Филат, сатиру прочитавши,
В которой я с него портрет точь-в-точь списал,
И, долго сам с собою рассуждавши,
«Ведь это сват Фома», — вскричал.

«Никто не верит мне, что я ученый муж».
— «Не верят? Почему ж?
Ты книг и мудрецов взамену
Имел учителем — Климену!»

Познаньями большими
В науке о скотах [59] Зоология. тщеславится Дамон.
И как ему не быть тщеславным пред другими:
Самопознания науку знает он.

«Будь краток!» — ты твердишь. Послушности в задаток
Скажу: «Молчи! ты глуп! Довольно ли я краток?»

Невинен Простаков, держася глупых правил:
Не он оставил ум, а ум его оставил.

Не слишком доверяй, неопытный поэт,
Когда иной тебя в своем журнале хвалит;
Ты с дарованием, которого в нем нет:
Так указав тебе в храм славы ложный след,
Он тем удачнее вперед себя прославит.

Поистине Лукницкий чудо,
Но жаль, что поздно он родился для чудес!
На Тайной вечере он, верно б, был Иуда,
А в Директории — Сиес!

Вот солнечны часы — ты видишь эту тень?
Она друзей изображает;
Она у стрелки — в ясный день,
А в мрачный — исчезает.

Мне жаль тебя, Дамон, хоть барски ты живешь
И на пирах роскошно угощаешь:
Чем больше за здоровье пьешь,
Тем больше своего теряешь.

Где взять друзей? Так думал я
Однажды сам с собою;
Женюсь — за молодой женою
Приданое — друзья.

Не может Фирс терпеть уединенья.
Ничуть не странен он, кто хочет спорь со мной;
Тогда бывает он глаз на́ глаз сам с собой,
А в обществе таком достанет ли терпенья!

Клит место получил, и всем он говорит,
Что он за местом не гонялся.
Охотно верим, Клит!
Гоняться ты не мог; ты — пресмыкался.

Твердит Микстурин всякий час,
Что анатомию он превосходно знает;
И он не лжет: мы видели не раз,
Как славно душу он от тела отделяет.

«Я знаю, — говорит Клеон, — что ничего
Не скажет обо мне никто худого!»
Ты прав, Клеон! Ты прав! Кому ж бранить того,
О ком никто не говорит ни слова.

«Ты драму, Фефил, написал?»
— «Да! Как же удалась! Как сыграна! Не чаешь!
Хотя бы кто-нибудь для смеха просвистал!»
— «И! Фефил, Фефил! Как свистать, когда
зеваешь?»

Здесь кончил век Памфил, без толку од певец!
Сей грешный человек — прости ему творец! —
По смерти жить сбирался,
Но заживо скончался!

Не знаю почему, по дружбе или так,
Папуре вздумалось меня визитом мучить!
Папура истинный чудак:
Скучает сам, чтоб мне наскучить.

«Приятель, отчего присел?»
— «Злодей корону на меня надел!»
— «Что ж, я не вижу в этом зла!» —
«Ох, тяжела!»

Трим счастия искал ползком и тихомолком;
Нашел — и грудь вперед, нос вздернул, весь
иной!—
Кто втерся в чин лисой,
Тот в чине будет волком.

Румян французских штукатура;
Шатер, не шляпа на плечах;
Под шалью тощая фигура,
Вихры на лбу и на щеках,
Одежды легкой подозренье;
На перстне в десять крат алмаз —
Всё это, смертным в удивленье,
По свету возят напоказ
В карете модно-золоченой
И называют — Альцидоной!

О, непостижное злоречие уму!
Поверю ли тому,
Чтобы, Морковкина, ты волосы чернила?
Я знаю сам, что ты их черные купила.

Сей камень над моей возлюбленной женой!
Ей там, мне здесь покой!