Ермаков = Солдатские сказы = Витковская = 25.07

И вот - полоса жизненная... Так настроилась - то передряга какая, то сюрприз тебе подлинный. Событие с событием сближается.

Получает от Ленушки телеграмму. «Приезжай, если можно. Мама выходит замуж Луку Северьяныча».

Поехать, понятно, не смог - авральное время на стройке гудело. Поздравление послал. «И как это оно шустренько у них, старых, склеилось?» - не перестает восхищаться.

А случай-то - не из ряда вон. Житейское дело.

Уехала Лена на Костину стройку. Остались они один на один с недомолвками прежними. Новый год настает. Дед Мороз с чудесами со всякими ходит. Сидит после баньки Лука Северьяныч, отечественным сибирским румянцем сияет.

Манефа мурчит, самовар ворчит. Балакирев конопельку ест. Под сибирское время рюмашку со сватьей приняли. По московскому повторили.

- Ну и гемоглобину в вас еще, Лука Северьяныч! На трех юношей хватит современных.

- Ничо себя чуйствую...- подсекся голос у старого.

Наутро он первым воспрянул - пора бы корову доить. Игнатьевна сладко и мило «ягняткой пригретой» спала.

Философствовал малость:

«Конечно, птица, как ты с ней не играй,- все птица. Одно чириканье». А потом, через пару каких-то минут, смятенно гляделся он в сонную сватьину грудь и почти по складам, как ликбез позволял, вчитывался в зеленые буквы наколки:

- До-лой стыд...

Еще бдительно раз прочитал - то самое. Не вырубишь топором: «Долой стыд!!» И два восклицательных знака оттатуировано.

Жарко молодожену сделалось, смутно. Закрякал, заворочался, изломал золотую-то вдовью зореньку. Тут же, на ложе греха, и допрос учинил. Ущипнул за один восклицательный знак!

- Это что за лозунга таковая?

- Это...- принялась отстранять его заскорузлые пальцы сватьюшка,- это еще в период нэпа... В Ростове... Организация у нас, у девчонок, такая была. «Долой стыд» называлась. Нэпманши, паразитки, и ихние доченьки в бархатах да в шелках мимо нас фигурируют, а наша прослойка - в сатиновых юбочках выше колен. Безработица нас угнетала, мануфактуры лишнего метра купить было не на что. Ну и, как вызов обществу, наколки вот эти... дурочки глупые...

- А это... Софья тебя зовут... Сонька - Золотая Ручка - не твой севдоним? В том же градиусе курулесила....

- Этот мир мне далек и незнаем, Лука Северьянович. Мы вскорости девичий театр организовали.

- И кого же ты там представляла?

- Куплеты пела. Антирелигиозные... Попов искажали.

- Из деревенских баб наших никто не прочитывал это воззвание?-потянулся опять к восклицательным знакам Лука Северьяныч.

- Ну что вы! Я от Ленушки даже таю - одна в бане моюсь.

- И не моги!!! Спаси тебя богородица кому-нибудь этот афиш показать.

- Я сама уже целую жизнь за девичью эту глупость расплачиваюсь. Хоть кожу срезай. Ленушкиного отца постоянно смущало и коробило даже.

- И покоробит. Я сам вот чичас чуть в дугу не загнулся. Тут ведь вот что еще размышлять надо. Вот помрешь ты, к примеру... Придут деревенские бабы тело твое обмывать. Ну и что? Упокойница, скажут, а с чем перед анделом выставилась, на что намекает, чего завещает? Нет. Тут какие-то меры надо принять. Змея бы, что ли, по сему полукружью дорисовать? Или орлиные крылья вытравить?..

- Воля ваша, Лука Северьяныч. Я поэтому самому, может, вполжизни жила. Ленушкин-то отец... Не мог примириться. Не верил мне тоже. Я полгода лишь жен­щиной пробыла... Ни ласки ничьей, и ни преданности...

Слезы крупные у нее навернулись.

Лука Северьяныч сладостный веред какой-то в предсердии своем ощутил, словно птенчик какой-то там отогрелся и выклюнулся. Задышал он взволнованно, жарко, во сватьино ушко:

- Не томись. Перепела тебе упоймаю... Белого... Токовика...

Обвилась-оплелась опять комлеватая плотная шея Луки Северьяныча жаркими белыми руками:

- Мне теперь семирадужного не надо,- лепетала.- Повыпущу всех. От вдовства, от тоски с ними баловалась. Воспоют пусть свою благодарность за грехопадение мое.

- Ну-ну... Уж растрогалась как. Ни холеры им не воспеть. Погинут. Неспособные оне к вольной жизни. Тут, кроме птиц, есть вопрос. Вдовство наше, по-видиму, кончилось и следует нам перед детями нашими и перед деревенским обчественным мнением в чистоте и законе себя соблюсти. Справим свадьбу. Объявимся всем. Корову ты научилась доить...

* * *

Костенька всякой подробности этой не знал. Откуда ему... Это между двоими. Вполголоса. Однако, по-честному если признаться, трижды и трижды благословил он дедов и тещенькин брак. Вся его жизнь прояснилась. Совесть его ущемляла, что дедушку бросил. Теперь он пристроен, ухожен, Лена от мамы тоже свободна, те- щенька вроде бы на искомую колею набрела. Одна головешка в печи гаснет, а две головешки и в поле горят. Стратегики старики!

Приехала Лена. Работал желанно и всласть. Завлекала и зазывала работа. Плечи иной раз немели, пальцы терпнули. Появилась новая песня о Волге. И была в ней строка такая: «Свои ладони в Волгу опусти». Костя ее на свой лад напевал. Не с пригрустью и не с угасанием, а как побудку: «Сотвори ими, на Волге, своими».

Начинается это исподволь, постепенно, и вселяется однажды в рабочего человека сугубая вера, что нет на земле алмазов, равноценных честным мозолям его, что сам он, владыка пары рук, драгоценнейший камень в короне Державы своей. И сознает он тогда себя соленой частичкою рода людского, истцом и ответчиком века, подотчетным лицом за ребячью слезинку, за напряженный бетон, за слова на высокой трибуне.

На Волге получил Костенька первый «гражданский» свой орден. А по окончании строительства вызвали его в отдел кадров и попросили «подробненько» рассказать про судимость. Потом и про шубу. «Откуда дознались?»- дивится Костенька. Веселый рассказ получился. Кадровики с удовольствием выслушали.

- Ну а теперь как? - спрашивают. - Закрепла рука? Можете вы ею руководить? Не понесет опять... в самоволку?

- На ваших глазах живу, - ответствует Костенька. - Аттестат зрелости выдан. Не должна понести, - на кулак усмехается.

И предлагает ему отдел кадров поехать в Египет. Плотину строить. Строить одно, а второе, самое главное, говорят, египтян обучать там придется. Самосто­ятельно чтобы на наших машинах работать могли.

- О жене вашей тоже подумали, - говорят.- Многие наши специалисты с семьями едут. Школы там русские будут, детские садики.

Вечером пересказал он этот разговор Ленушке.

- Трогаем, египтянушка? - приласкал ее волосы.

Почему-то она раскраснелась. Смотрит тайно: то смелость немая во взоре мелькнет, то беспомощность, ласковость, нега.

- А врачи наши, русские, будут там? - чуть не шепотом спрашивает.

- Будут, конечно,- спроста отвечает. Потом спохватился:

- Погоди, Ленушка... Ты почему про врачей?.. Ты... Ты...

- Я!.. Я!..- зазолотились слезинки.- Я, паразит такой! - И начала она колотить его по чему попадя. - Столб уральский! Чурбан! Эгоист разнесчастный!!