Берт Стайлз - Серенада большой птице

С краю толпы, собравшейся поглазеть, как силач-горбун рвет напо­полам телефонную книгу, заприметил я девушку. Стою рядом с ней, смеюсь вместе с нею, улыбаюсь ей, когда она оглянулась на меня.

— Ну и сила! — говорю. Она по-прежнему улыбается.

Мы с ней перекусили в русском заведеньице на Оксфорд-стрит, пьем густо-каштановое пиво до самого закрытия в тихом кафе под названи­ем, кажется, «Герб новолуния». Там мы мечем дарты, три раза подряд проигрываем англичанам-саперам.

Она и русская, и чешка, с подмесью польской и французской.

— Зови меня Мэри, — говорит.

Ее темные волосы небрежно свисают копной, глаза ясные-ясные и глубокие. На работу ей заступать в полночь.

Я распрощался с ней в тенистом сумраке, улица залита ласковым лунным светом.

Я слегка заблудился, но нашел-таки дорогу к своей лежанке с зеле­ным шелковым покрывалом. Сэма нет. Стою у окна недолго, слушаю город Лондон под луной. Завтра может мне выпасть Берлин под солнцем.

Но я как-то не озабочен. Все сейчас иное, Я слегка развеялся.

Красотка по имени Августа

Еще письмо от Августы.

«Как дела?.. — пишет она. — Я вроде бы затосковала по тебе, вот и надумала черкнуть пару строчек, чтоб ты знал, как я соскучилась... знай же... пишу тебе каждый день, а ты пишешь мне — раз в неделю... Господи, до чего хочется, чтоб ты уже был в пути, летел бы домой, ко мне, а руки мои так и тянутся сами навстречу, готовые тебя обнять».

Ну и воспылала! А я многое готов отдать за «руки мои так и тянут­ся сами.

«Уж поспешай домой, ладно?.. Честное слово, если б знать, что так стану к тебе относиться, я бы ценила встречи с тобой несравненно до­роже... но нескладно все шло ... всегда не ценишь, пока не станет оно недосягаемым, потом локти кусай... клянусь, отныне все по-другому. Я поняла многое, чего прежде не понимала... какой, во-первых, ты ум­ный и порядочный... ты тот, кого любая была бы горда назвать своим...»

Не увлеклась ли она опять игристым бургундским?..

Забавное письмо, но, будь оно неладно, и грустноватое. Была разве­селая девчушка, когда мы познакомились, забот не знала. А вот все парни уехали, она строит самолеты, с завода вечером идет прямо домой и ведет себя примерно.

Так она пишет про себя, так это, пожалуй, и есть. Она всегда верила в то, про что говорит. Но, насколько я ее знал, ничего из этого не осу­ществлялось.

Однако славно получить такое письмецо. Оно меня даже приобод­ряет.

Мэк

Мэк из студентов, как Сэм и я. Летную подготовку проходил млад­шим лейтенантом, там познакомился с Сэмом. Со мной — в Александрии. Парень что надо.

Мы с ним скоро подружились. Почти все время в Александрии про­вели в спорах, вместе приударяли за красоточкой, которую зовут Луа. Она предпочла Мэка.

Что удачно, попали в один отряд. Мэк прибыл на пару дней позже нас. На Лабрадоре нас опередил, в Исландии мы его нагнали. Вместе были на тренировочных под Лондоном.

— Пока, Мэк, — сказал я ему перед отъездом на базу. — Увидимся, что-нибудь да затеем.

Где он, там не бывать скуке. В жизни не видал лучшего собеседника.

Когда следом за нами он прибыл в отряд, я подумал: вот везет же нам.

Первое, что мы, вернувшись из Лондона и отметясь в канцелярии, услышали от одного сержанта, было:

— Послушайте, так вы ту новенькую машину хотели?

— Да-да, — Сэм готов был драться за нее. — Нам она обещана.

— Сбита.

— Кто же в ней?

— Говорят, Мэк, как там его дальше...

— Мэк?!.

После захожу к парню, который ходил в тот вылет. Значит, зенитки на самом берегу. Мэк — единственный, кого сбили в тот день на всю 8-ю армию ВВС. Один на тысячу.

Прямо странности, когда друга собьют. Все идет как шло. Ждешь, что вернется из отпуска, вот-вот появится в тихую минутку. После проснешься ночью, потому как заспорил с ним во сне. Идешь в сто­ловку — займешь для него место, пока не сообразишь. Прохватывает медленно, и становится внутри грустно и мерзостно. Почему он? Вооб­ще — зачем?

Собрался я было написать его матери. Даже начал письмо. Да ска­зать нечего. Что скажешь матери своего друга? Она отлично знает, что и как и какой он. Люди в большинстве не очень-то меняются, покинув родной дом. Что было, то останется, идет оно от матери и отца, от род­ни, братьев и сестер, от соседских мальчишек.

Можно написать ей: Мэк был мне самым лучшим другом. Но кто я ей... Пустое имя. Можно рассказать ей: с ним я готов был в любую се­кунду разговориться и всякий раз что-то для себя извлечь.

Те, кто видел, как их сбили, считают: прямое попадание. Самолет шатнуло под кромку облачности. Двое-трое из экипажа окажутся в концлагере. Мэк, возможно, пробирается теперь из Франции, завтра вдруг да возвратится.

Ему есть зачем возвращаться. Он с блеском поступил в Гарвард на юридический. Желал участвовать в управлении страной. Глядишь, вы­бился бы в сенаторы. Ума ему не занимать. Что он скажет, все по делу и со смыслом.

И пилот настоящий. Умеет прилипнуть в строю и так держать це­лый день. Из себя не выйдет, метаться не станет туда-сюда. Насквозь изучил и моторы, и управление, и посадочное оборудование, и гидрав­лику, и электрику. Мог завести автопилот в точности по предписаниям фирмы.

Удачи вот только не было.

— Своих сержантов я ставлю против любого экипажа во всей ар­мии, — сказал он как-то. — Офицеры у меня не выше среднего, но сер­жанты — самые лучшие.

Удачи вот только не было им.

Он мог заговорить любую девчонку до полного восторга. Завел он себе подружку, когда мы были в Гранд-Айленде, так она души в нем не чаяла.

Может, все дело в глазах. Светло-карие, будто пронзают, если он не­равнодушен. Не назовешь его писаным красавцем, но, заглянув ему в глаза, многие женщины считали его таковым.

Мэк был вечно в непокое. Не застывал на существующем. Сомневал­ся, что все само хоть чуть повернет к лучшему. Бестолочь выводила его из себя. Ему хотелось дела. Хотелось взяться и добиваться перемен.

— Проклятая война, — не раз говорил он. — Она меня сильно отбро­сила назад. Я бы уже до середины одолел юридический.

Ему и не надо-то было на фронт. Будучи офицером тактической авиа­ции в Санта-Ане, сидел бы себе там всю войну.

— Велика ли цена мне после, если сам на себе не узнаю, — объяс­нял он. — Что поймешь в войне, разглядывая ее с пляжа или с танц-веранды.

В итоге я бросил писать его матери, на листке остается лишь мой адрес, в верхнем углу. Ничего ей не расскажешь.

Он из тех парней, на кого мир мог бы положиться после войны. Ума Мэку не занимать, и было желание приложить ум к делу, промедле­ние томило. Пожалуй, Мэк вырос бы в крупного деятеля. Да что гово­рить...

Самолет, на котором угробился Мэк, официально уже считался на­шим. Мы сделали на нем три вылета, прозвали его «Строгий папа».