Берт Стайлз - Серенада большой птице

Планировалось, что, пока мы в Лондоне, эти слова напишут на само­лете и пририсуют девицу без всякой одежонки. Одна подружка в Шта­тах сделала для нас несколько набросков, и я отдал их художнику в управлении группы.

— Изображу, — снизошел он. — Времени нет у меня, но это я сделаю.

На художника спрос велик.

«Строгий папа» — кличка Сэма. На тренировках все мы его так зва­ли за образцовый пилотаж.

Я-то «крепость» эту хотел прозвать «Сучка-дрючка» или «Подлун­ная Нэнси», а моя мать просила, чтоб назвали самолет «Колорадские собратья», поскольку мы учились в Колорадском колледже.

Хотели «крепость» назвать в честь двоюродной сестры Сэма — Мэри-Элен. Она как-то заезжала из Омахи к нам на вечерок в Гранд-Ай­ленд, хороша собой — на целом свете поискать.

— Надо в ее честь, — заявил Росс.

— Надо увеличить ее фотографию и приклеить к борту, — предло­жил Кроун.

— Этак ты будешь вечно вываливаться из срединного окошка, — отметил Шарп.

— «Строгий папа», — размышлял Росс, — дрянь, а не название. Что оно означает?

Какая важность, что значит. «Строгий папа» быстро отжил свое.

В тот день когда я вернулся из Лондона, чуть не все оказались на задании. Вылетели под вечер и до ночи не возвращались. Отправился их поджидать. У нас над летным полем система прожекторов, чтоб помогать точно садиться. Положено их три, но один упорно не светит, другие два служат кое-как. По очереди берут роздых. В конце концов оба включаются вместе, скрещивают лучи над землей, выглядит это изящно и очаровательно.

На велосипеде подъезжаю к южному прожектору посудачить с сол­датом, который им управляет.

— Силы-то поболе двух мильонов свечей, — говорит он. — Светит адски, а?

— Адски, — соглашаюсь.

— Заходили бы как-нибудь в дневное время, снимем стекляшку, и вы в два счета загорите, пуще некуда.

— Невредно бы. Пригодится.

Командная башня сегодня на очередное задание послала тьму са­молетов. Теперь они появляются, заходят четверками на посадку, тесня соседей, болтаясь в вихрях от винтов, натужно снижаются.

— Соснуть бы часок, — жалуется прожекторист. — Гляньте, у пар­нишки тормозов-то и нету.

Этот парнишка — Ник из нашей эскадрильи.

Тормоза ему отрубили зенитки, и он даже не начал сбрасывать ско­рость, когда приземлялся на полосу. Сбивает забор, застревает, пропа­хав сотни две ярдов по турнепсу. Никто не пострадал, цела машина, вот только разворотил Ник многовато турнепса, да еще первоклассного.

В эту ночь новолуние, а всякий раз, как выходит на небо узкий серебристый серп месяца, П-51 словно резвятся в его свете.

По молодому месяцу можно загадывать желание, но цыганка од­нажды в Нью-Йорке сказала мне, что ни в коем случае нельзя загады­вать о себе по молодику, потому как никогда не сбудется, даже совсем наоборот — обернется плохо.

Вот гляжу я на «пятьдесят первые», мне бы полетать на таком, по­желать бы себе этого, но вдруг права цыганка, не напортить бы, когда загадываешь это упорное желание. Так пожелаю же, чтоб радуги вста­вали над рекой Колорадо, чтоб лондонским младенцам было завтра вдосталь молока и чтоб красавицам в Орандже (штат Нью-Джерси) вдосталь выпало любви, да будет так!

Когда мы впервые вошли на утренний инструктаж, в той комнате большая карта на стене была закрыта белой простыней. Дескать, не все сразу. Курс там обозначен отрезком бечевки, а булавками — конт­рольные пункты, воткнули значки с силуэтами истребителей там, где разные их отряды соединяются с нами, однако всего этого увидеть мы еще не могли.

Нашелся способ, прежде чем откинут простыню, выяснить приблизи­тельно, куда мы полетим и как далеко. Каждый, входя, всматривался, где помещается блочок по левую сторону карты. Если он повыше и вся бечевка пошла в дело, настраивайся на Берлин или Мюнхен, на тяжкий, долгий полет. Если же блочок ближе к низу, скорее всего пошлют на Шербур или Кале и вернемся домой рано, к обеду.

В тот день, когда надо было идти на Мец, разведотдельский капитан надул нас. Блочок он загнал на самый верх, и всяк воображал себе дорогу до Польши или крутые испытания челночного рейда через Россию.

Часто по утрам, когда мы выходим со склада, около грузовиков вертится черный пес с белыми лапами. Если надо дожидаться стрелков, я обычно привлекаю его к себе, скребу ему пузо и чешу за ухом, на­деясь, что будет у меня свой персональный дружок.

Сперва я называл его просто чернопес, но кличка его Посадчик, и он хоть недолго, но участвовал в боях. Какой-то капитан наладился брать его в ближние налеты на Францию. Пес поначалу держал себя молодцом, но вскорости хлебнул зенитного обстрела по-крупному и хо­тел уже выпрыгнуть в срединное окошко, так что пришлось списать его на землю, теперь он просто является с утречка проводить парнишек.

Посадчик ни во что не ставит офицеров. Он постоянный сержантский пес. Позволит мне почесать ему ухо, но никогда не предложит крепко дружить. Порою лизнет мою руку раз-другой, но нет чтобы вылизать щеки или нос.

Знавал я белого сеттера по имени Бэри, который спервоначалу был сторожкий не меньше Посадчика. Но я это переломил, мы стали друзь­ями, полеживали у костра, старались думать на языке друг дружки, чтоб взаимно обменяться мнениями, до чего нам тут хорошо.

Посадчику же я не приглянулся.

За день до налета на Мец объявили тревогу. Вроде бы люфтваффе шныряют поблизости. Иногда они посылают перехватчиков, чтоб под­крались поближе к аэродрому, вмешались и всыпали горячих. Пару раз, слыхать, это им удавалось, атаковали тех, кто уже убрал пулеметы, и сбивали при заходе на посадку.

Подъезжает военно-полицейский «джип», приказывают стрелкам не включать фонарики, а технарям убрать свет в бомбовом отсеке. Мы сели в кружок и ждем, что из мрака прорвется гул моторов или пуле­метная очередь, но не доносится ничего.

— Вот уж будет незадача, коль дадут прикурить до взлета, — гово­рит Шарп. — Совсем это ни к чему.

На стоянку в четыре, старт в пять — это значит обычно, что чуть не час слоняешься у самолета. Стрелки устанавливают свои пулеметы, проверяют кислород, крепят бомбы, технари заняты своими обязанно­стями, а то уж и выполнили их. Полно времени задуматься в этот воль­ный час.

Перед первыми двумя вылетами я лежал под самолетом и ворочал­ся, представляя себе зенитки, и «сто девятые», и «сто девяностые», и «юнкерсы восемьдесят восьмые», и реактивные снаряды, и «мессеры че­тыреста десятые».

Этак живо осатанеешь.

Потом я выработал отменную систему. Выберу тихое, спокойное местечко в траве под крылом или за хвостом, прилягу, бронекуртка вместо подушки.

С вечера спишу слова какой-нибудь песенки, такой, чтоб хотелось разучить, вот и насвистываю ее, лежа тут поутру, и твержу слова.