Берт Стайлз - Серенада большой птице

Поднимаюсь в нее вместе с врачом и, входя в дверь, попадаю рукой в кляксу крови, отлетевшую сюда. На рвоту не тянет, просто как уда­рило, и все омертвело внутри. Отхожу к краю полосы номер 25, сажусь в траву, смотрю, как заходит на посадку и приземляется эскадрилья верхнего эшелона. Тут вспоминаю, что руки в крови, вытираю их о траву.

Все «крепости» вернулись. Никто не ранен. Лишь одного покинула удача, готов.

Может, был он тихий парнишка, ходил себе в воскресную школу; а может, был мечтатель, поджидал принцессу, чтобы станцевать с нею в небе на лунном луче; может, был выпивоха. А теперь умер, искромсан вдребезги, стал противной никчемной кучкой.

Смотрю в спокойную голубизну английского неба. Ветер ласково пробегает по траве, она сладко пахнет весной.

В чем-то ему, пожалуй, выпала удача — один-единственный миг агонии, и не мучиться двадцать лет, пока весь не прогниешь изнутри. Наверное, он и не вскрикнул...

Один ушел, еще миллион уйдет, а то даже и миллиард, пока война кончится. А то и всем в мире выпадет такое. Снарядов предостаточно. Если некий проницательный спец изобразит, как их употребить, другой войны никогда уже не будет. Стереть с земли человеческую расу окажется возможным в настоящее время.

Бессмысленность этого, мерзопакостность этого на какое-то время оттеснила во мне все прочие мысли. Потом отчаяние миновало, оста­лись лишь сомнения и глубокая печаль.

Упрямой бесконечной чередой в мир приходят войны и разрушают его, перерастая из неумелых драк дубинами и камнями в механическое совершенство, когда за ночь исчезает целый город, так много бомб при­ходится на акр, так много самолетов имеем для этой цели. Набьем ими бомбовые отсеки и пошлем туда, пошлем наземные войска прикончить штыками тех, кто оцепенел со страху.

Ну, не так-то оно все просто, но вдруг... вскоре...

Слежу, как «крепость» заруливает на стоянку, гладкая и чистень­кая, изящная, послушная, красивая, миллион частей ее все работают синхронно на одно: на смерть.

Победить бы скорей... в этом месяце... или в следующем... тогда бы явилась надежда... чем скорей, тем больше надежды.

Если бы американцы, и русские, и англичане, и все другие, кто объединился воевать, вылезли из своих «яков», «либерейторов», «лан­кастеров», «генералов Шерманов», танкодесантных барж, присели бы, взяли по сигарете или же раскурили трубку мира!

Прежде, пожалуй, надо бы им поразмяться, притереться, выпить по стаканчику, в дарты поиграть, настроиться, ощутить разрядку.

Потом пусть сядут где-то в спокойной обстановке, кинут долгий добрый взгляд на целый мир.

Вот он, скажут, этот исколоченный, обовшивевший, голодающий мир, полный ненависти, навоза и реваншизма, но при всем при том гляньте-ка на лунный свет, упавший на ивы, прислушайтесь к говору ручья, бегущего по желтому песку, к шепоту ветерка в кронах осин. Во всем этом хоть немного надежды, немного любви и сострадания. Мало на земле детишек без рахита и впалых глаз, а глубоко под деревьями кролики роют норы и живут себе там дружно.

Среди людей всякие бывают: сенаторы, проститутки, адвокаты, бан­киры, судомойки. Батраки и грузчики. Поэты, лейтенанты, бейсболисты, премьер-министры. Нищие и сектанты-трясуны.

Когда-то мы должны понять, что независимо от того, где они роди­лись и какой у них разрез глаз, они люди. Они не хотят быть в рабстве. Они люди, кто-то лучше, кто-то хуже, чаще серединка на половинку. И следует заботиться об этом недужном мире.

Люди хотят есть. Пшеничный хлеб, ромштекс, виски. Рисовые ле­пешки, батат, козье молоко. Сливовицу, черную икру, жареный мин­даль. Ветчину, сою, суп из ласточкиных гнезд. Черный плесневелый хлеб, водянистый суп с редкими бляшками жира. Все это в наличии, и в наличии — голод.

Люди носят необъятные ковбойские шляпы и веревочные сандалии, летные комбинезоны и харрисовский твид, солдатские башмаки и гор­нолыжные ботинки, ковбойские сапоги с джинсами.

Живут в глинобитных лачугах и крытых соломой хижинах, в юртах, вигвамах, шатрах и пещерах, в подвалах и в неприступных замках. У кого ванна, у кого река. У кого голая земля и дождь, и дети их играют на минных полях.

Есть достаточно заводов, шахт и железных дорог, водного и воз­душного транспорта, чтобы люди построили вскоре целый новый мир и вели его туда, куда сами пожелают. Они смогут строить больницы, канализацию, школы, театры и металлургические заводы. Смогут про­изводить товары в изобилии, доставлять их во все деревни и города, по долам и перекресткам, куда ни понадобится.

Повсеместно будут тракторы и электричество, вот только если бом­бардировщики убрать и если мы договоримся, как это сделать.

Коли сядут спокойно миротворцы в удобные кресла и оглядят мир, то сообразят, что изменился он с тех пор как рыбы выбрались из моря и развились в людей, которым надо убивать, чтобы выжить.

Коль мудрецы в Штатах, которые спят в мягких постелях, встают поздно, завтракают омлетом и ананасовым соком, сообразят, а не воз­разят и не станут палки в колеса совать, и не будут спрашивать лиш­него с самого начала, можно будет придумать такой порядок, что лю­ди всего мира накормят и оденут каждого человека на земле и останет­ся предостаточно времени для развлечений.

И мы сумеем построить столько школ, сколько надо, чтобы каждый мог туда ходить, учиться сложению и вычитанию... Если б мудрые по­няли нынче, что люди рано или поздно добьются, чтоб у каждого было в достатке кокосового масла и туалетной бумаги, стоит только найти верную систему, по которой действовать.

Вот бы сведущим прийти к согласию, что надо каждому разрешить порой погреться на солнышке, и немного полюбоваться горами, и не платить за квартиру, и рваться к звездам, если только не шумишь осо­бо вокруг этого... быть свободным... ответственным за свои мечты перед сотоварищами, но и быть свободным в своем одиночестве...

Последняя «крепость» приходит домой, моторы стихли, колеса ста­ли, экипажи выгружаются.

Сижу в траве до восхода луны и стараюсь обдумать свой собствен­ный путь в мире, который будет после; любопытно знать, есть ли для меня какое-то после.

Не поймешь. Пожить бы немножко, стараясь расти и умнеть, по­жить в этом мире и, может, чуток помочь воедино связать его. На­верно, и тот срединный стрелок тоже ничего большего не желал.

Несколько раз я бывал при родах. Всегда есть кровь при рожде­нии. Есть страхи, и боль, и запах последа, и противная краснота но­ворожденного.

Не таким ли манером и мир рождается?

Взглядывая в небо, прошу госпожу Удачу быть рядышком в сле­дующие мои вылеты, прошу, чтоб взор мой был чист и разум ясен.

Да, и надеешься и страшишься. Страх был всегда.

И была любовь к этому миру, ибо велики и сущи в нем добро, прав­да и глубокое обаяние.