Берт Стайлз - Серенада большой птице

Петь бы мне, как Кросби, я бы только и делал, что пел, за вычетом времени, что сидишь на кислороде. Петь в кислородной маске — вер­ный путь к тому, чтоб утонуть в собственной мокроте.

Церемония

Медали приходят в коробочках. Шлет их в каждую эскадрилью на­градной отдел армии, потная в том подразделении работенка. Когда коробочек соберется навалом, происходит вручение.

Нам — в это воскресенье.

— Всем прибыть в параднои форме в шестнадцать ноль-ноль, — говорит мне Сэм на завтраке,

— Что будет?

— Медали.

— Кому?

— Мы в списке среди полусотни других.

Билл Мартин зачитывает фамилии, выстраивает нас по порядку вручения. Сначала медали, затем ордена, там сержанты, тут офицеры.

Награждать должны были под солнцем, перед ангаром. Но идет дождь. Перенесли все в ангар.

А здесь технари гоняют мотор.

Майор Макпартлин зачитывает благодарность, которая прилагается к медали. За выдающуюся доблесть, за стойкость и отвагу под огнем противника. Не могу толком расслышать майора, мотор ревет.

Назовут фамилию, подходит, отдает честь. Майор вручает медаль, растягивает губы в улыбке, короткое рукопожатие. Отдают друг другу честь, как доблестные джентльмены.

Следующий.

Подошла и моя очередь. Отдаю честь по чести, лучше некуда. Ка­жется, майор Макпартлин произносит: «Рад, что вы в наших рядах». Ничего не расслышишь из-за мотора.

Когда опять встаю в строй, открываю коробочку. Миленькая медаль­ка. Металлическая ее часть смотрится лучше английского летного кре­ста, а ленточка подкачала. Коробочка голубая, украшена желтой поло­сочкой, надпись на медали четко читается.

Благодарность размножили, там и мое имя стоит. В ротаторе кон­чалась краска, когда печатали этот экземпляр. Про выдающуюся доб­лесть едва разберешь.

Церемония заняла с полчаса. Затем нас отпускают. Строй распа­дается. Не знаю, что делать с коробочкой.

Поесть мы опаздываем, все места заняты.

На орден

В первый наш налет на Берлин облачность полнейшая, догадаться, что внизу именно этот город, можно только по огневой завесе, которую нам поставили. Но ни одного истребителя не встретилось, а зенитки в нас не попали.

Однако тяжело. Всегда тяжело ходить на Берлин. В пути на­пряжение предельное, на обратном — чуть отлегло, и Сэм закуривает.

Когда он снова берется за штурвал, я начинаю рассуждать про людей в этом Берлине. Любопытно, что бы я им сказал, коль мог бы поговорить в момент бомбардировки.

Приблизительно вот что: «Ага, дряни несчастные, сидите себе да получайте. Мы явились сюда прикончить ваш город, и проще будет от­строить его заново где-то на пустом месте, когда мы сделаем свое де­ло. Я на высоте двадцать семь тысяч и догадываюсь, что тут Берлин, лишь по мощному зенитному заслону, какого другому городу не выста­вить. Не узнаю, сколько людей помог я убить. Как-нибудь после, в час затишья, сяду и пораскину сам с собой. Большую пакость делаем мы вашему большому городу. Никто не обязан нести ответственность за эту войну против вас, ни одной стране не жалко ваших сукиных сынов. В любой стране и в любом городе попадаются поганцы, но никогда ни­где они такую силу, как в вашей стране и в вашем городе, не забирали. Вот и решено одолеть их во что бы то ни стало. Вероятно, прежде чем это будет, многим хорошим людям конец придет. Но и хорошие люди и вообще все частично в ответе, никак нельзя иначе. В один прекрасный день это бестолковое пакостничество кончится. Вас поставят на колени. И если французы, поляки, югославы, чехи преуспеют, то немцев оста­нется совсем немного. Однако людям в большинстве своем опостылело убивать, а к тому времени уж наверняка опостылеет. И когда настанет войне конец, хватит, наверно, разума русским, и англичанам, и аме­риканцам дать вам возможность и надежду подняться с колен. Чай, у всех них достанет ума сказать: ну ладно, мы вас разгромили. При же­лании перебили бы всех немцев до единого. Вам больше не удастся за­воевывать белый свет. Слишком часто вы пытались сделать это и проиг­рали в самый последний раз. Уж теперь мы за вами уследим. Так что осмотритесь-ка вы в своем народе, сколько его останется, и сыщите себе руководителей, которые выведут вас на дорогу к тем временам, когда все люди Земли станут радоваться, что среди них есть и немцы. А пока гуд бай. Мы вернемся. Наверное, англичане прилетят еще сегодня к но­чи. Да, впереди такие дни и ночи, и, пока террор и ненависть столь глу­боки среди вас, живое будет изничтожаться».

Любопытно мне, какие они из себя. Ну, немцы. Национал-социализм расцвел там у них, внизу. Но все-таки люди. В каждом человеке на этом свете есть что-то людское.

Париж

Над Килем впервые вижу вблизи, как взрывается «крепость». Зе­нитки накинулись на эскадрилью впереди нас, чуть левее, рукой подать, и открывается громадная красная рана, а затем разлетевшиеся части, десять человек и куски самолета, стоящего пару миллионов долларов, смололо в пыль за одну сотую секунды.

Пока наблюдаем за ошметками пламени от этой «крепости», другая ныряет прямо вниз и мчит к земле кратчайшим путем. Снизилась, на­верное, тысяч на пять, вдруг каким-то чудом взмыла, выровнялась и вот берет круто вверх. Где-то под нами застывает, сваливается на пра­вое крыло — и в штопор.

— Два парашюта, — докладывает Шарп. — Вон еще один.

Мало что упомнишь, когда вылеты без передыху.

В день, когда идем на Париж, солнечно и видимость повсюду от­личная. Заходим с запада, и, подбавив оборотов и натянув свою бронекуртку, начинаю рассматривать «Максима» и Елисейские поля. Вижу Эйфелеву башню и реку, почти все прочее, пожалуй; ведь есть время приглядеться.

Коли спросят, отвечу, что бывал в Париже, да вот путешествие на «летающей крепости» — больно хитрый способ посетить что-либо. Как ни ярко солнце, как ни чист воздух, ничего толком не видишь, когда до места четыре мили вниз.

И принимают невежливо. Никогда не обрадуются нашему появ­лению.

Настанет час, вернусь я в Париж, засяду в уличном кафе, поджи­дая, чтоб сел кто-то рядом и выслушал мой рассказ. Я объясню тому человеку, что мы вовсе не желали расколупать его страну. Всегда ста­рались бросать бомбы только по нацистам. Но с двадцати тысяч футов не отличить нацистов от остальных людей, никого детально не рас­смотришь.

Большой бенц

Снова на Берлин.

Проходя сквозь зенитный заслон над городом, одна из «крепостей» соседнего звена слева подалась с ревом на снижение, навстречу пальбе снизу. Самолет горит. Все четыре винта еле крутятся. Может, пилоту надо отомстить за что-то личное и он хочет удостовериться, что его бомбы легли куда надо ... или от пилота лишь кровавое месиво на крес­ле, и приборы разбиты, и второй пилот уже труп, и самолету боязно идти дальше в строю?