Берт Стайлз - Серенада большой птице

Но вот мы выходим из облачности, нижний эшелон кажется беско­нечным, бесконечны и тянущиеся под ним белесые клубки разрывов. Сэм отклоняется от строя, ныряет вниз, взмывает вверх и хохочет, как клоун.

Остальные ведут себя паиньками и летят вместе с боссом.

Внизу показывается безо всякого для нас интереса безобъектная поверхность прекрасной Англии, и у меня нет желания лететь туда.

Но вот мы все-таки дома. «Крепости» с важным видом выруливают на площадку. Наземные службы приветственно машут, но довольно вяло.

На разбор полета не собирают.

После еды беру велосипед и еду куда глаза глядят. Дорога огибает одну из запасных площадок, куда технари отгоняют на день самолеты, затем идет наверх мимо большого скотного двора и вниз через поле.

Стелясь, летит ласточка, а над высокими зарослями кустарника све­чой взмывает вверх. Когда-нибудь я научусь этому у ласточки. По срав­нению с ней Б-17 — колода неповоротливая.

Дорога упирается в ворота. Трава по ту сторону густая и высокая, я там бывал раньше. В дальнем углу две запозднившиеся лошади. Перелезаю через ворота и, едва дойдя до середины луга, падаю в тра­ву, лежу не шевелясь на спине и гляжу в небо.

Небо свежее, продуваемое ветром, а голубизна уходит далеко, в веч­ность. Каждый раз здесь остро ощущаю себя живым. Хоть ненадолго все кажется до чрезвычайности простым. Единственное, что здесь важ­но, — продолжать жить.

У меня есть все, ничего мне не нужно... и в то же время нет ничего. И все нужно. А все — вот оно. Не знаю, как сказать точнее, но именно здесь меня не мучит неясность, хотя все равно ничего не ясно.

Перевернувшись, опускаю голову в траву и лежу так. Поднявшись, вижу: лошади стоят рядом, большие, рыжие, гладкие, и смотрят на меня.

В кармане начатая плитка шоколада. Раньше я пробовал им давать жевательную резинку и лимонную карамель. Но они любят сахар, ну и шоколад тоже.

Одна из лошадей стоит не шелохнется. Зато другая, с белой подпа­линой на ноге, выступает вперед и забирает весь шоколад себе на сладкое.

Вокруг неподвижность. Будто нашло онемение, как бывает с затек­шей ногой, только тут оно охватило всю землю.

Ласкаю лошадей, пока им это не надоедает и они не уходят снова в свой угол.

Отправляюсь назад, потому что в два нас могут собрать на очеред­ной инструктаж.

Красотка по имени Августа

Августа продолжает писать мне. Молодчина. Значит, по-прежнему отличная девочка.

Она переписала мне слова нескольких песен. Я их не знаю и пото­му решил, что они скорей всего ее собственного сочинения. Прочел одну из них Томпсону, а он возьми да и спой ее мне, затем почти тут же ее пропел по радио Кросби.

Потом она еще дважды посылала слова этой же самой песни.

И вдруг присылает мне другие: «Почему я тебя люблю?»

Никаких комментариев на этот раз она не приложила. Одни только стихи, и понимай их как знаешь.

А я не знаю, как понимать. Она всегда меня чем-нибудь да оза­дачит.

Новый приказ

День вторжения отходит все дальше назад.

В час ночи по сигналу тревоги является Порада. Со всем снаряже­нием собираемся у самолетов, и тут вылет отменяют. А был слух, что полетим на Ганновер бомбить с шести тысяч плюс-минус пятьсот. Что, эти артисты-зенитчики устраивают над Ганновером во сто крат страш­нее Шербура? Пролететь над городом на шести тысячах такое же безумие, как съехать на роликах с монумента Вашингтона, без шуток.

Как обычно, слухи у нас преувеличивают. Но система оповещения здесь весьма разветвленная, охватывает все — от ангара до сортира, поэтому всегда вроде все знаешь.

Сразу же после обеда громкоговорители разражаются сообщением: «Сегодня днем на наш аэродром прибывает группа высокопоставлен­ных гостей. Форма одежды парадная до последующего распоряжения».

Тут прошел слух, что нагрянут наши четырехзвездные ребята: гене­рал Маршалл и генерал Арнольд с сопровождающими, генерал Дулитл и генерал Шпатц.

Понятно, если вся эта гвардия собирается, нам обязательно дадут вылет.

Далеко за полдень на дороге появляются «джипы», и дежурные по эскадрилье передают распоряжение отправляться по машинам.

Я уже почти оделся, когда вдруг Сэм объявляет, что я остаюсь.

— Летит Оутс, — говорит он. — Можешь отдыхать.

— Летит Оутс? — переспрашиваю. — Мне отдыхать?

— Его назначают первым,— поясняет Сэм. — Но ему надо сделать еще несколько боевых вылетов.

В другое время я бы нисколько не огорчился. Но сейчас мне хочется проехать на грузовике перед генералом Маршаллом, небрежно так по­махать ему, будто ничего особенного, потом улыбнуться генералу Ар­нольду, бросить ему: «Эй-босс-как-тебе-мы?». К тому же над Францией на этот раз может быть для разнообразия чисто, и вдруг я бы увидел, к примеру, как француженка машет платочком.

Но они не берут меня.

— Жаль, — говорит Шарп.

— Знаешь, что посоветую, — выдаю я ему. — Попробуй-ка сбить с глубокой спирали.

И отправляюсь спать.

В половине восьмого просыпаюсь от ужасной мысли, что они могли- таки полететь на Ганновер на шести тысячах плюс-минус пятьсот.

Ужинать было уже поздно. Около восьми иду в корпус Красного Креста и целый час пью чай с вафлями и болтаю с Гретой.

Кто-то говорит, что эскадрильи должны вернуться в половине один­надцатого. Но за это время они не успели бы обернуться из Ганно­вера, значит, все-таки послали на Францию, и я беру еще одну вафлю.

Но не успев еще и откусить от нее, вдруг соображаю, что совсем не важно, куда их послали, везде есть опасность. Когда случается что с самолетом, экипаж которого ты знаешь, на земле это невыносимый день.

Делать нечего, и я бреду к диспетчерской вышке, жду возвращения ребят.

«Санитарки» уже подкатили.

Ложусь на траву и смотрю, как густеет синева неба. И не подума­ешь, что идет война, если бы не эти санитарные машины.

Тут вспомнился Шарп, каково ему сейчас в хвосте. Может быть, какой-нибудь «мессер» в этот миг затаился в темных тучах и поджи­дает его.

Потом пришел на ум Оутс: справится ли он, хотя какой вопрос, ко­нечно, справится. Уверен. Не исключено, что Сэм попросит усыпить меня хлороформом, чтобы оставить себе Оутса. Нет, нехорошо так думать.

Вокруг народу немного. Из двух подкативших «джипов» выходят какие-то офицеры. Тут же несколько парней с «аварийкой» и два-три забредших сюда солдата из обслуги. Никаких почти разговоров.

Чувствуется у всех одно напряжение и одно молчаливое желание, чтобы поскорее вернулись и кончилось бы это тягостное состояние.

Раньше, когда люфтваффе громили целые эскадрильи, а половине машин часто приходилось садиться на другие аэродромы, тут бывал страшный «психодром».

В десять я уже окончательно решаю, что с нашим экипажем не­ладно. Без меня удача от них отвернулась. В десять ноль пять я высме­иваю себя за такие мысли и заключаю, что, наоборот, без меня их шан­сы выросли на двадцать процентов.