Берт Стайлз - Серенада большой птице

Льюиса обливаю, когда тот пьет кофе.

— Тяжелый ты человек, — вяло говорит он.

Бэрд достает Сэма в коридоре и пока примеривается, как бы получ­ше совершить свое святое дело, Сэм выбивает шлем из его рук, и вода выливается прямо ему под ноги.

Кроун где-то скрывается. Грант залез за шкафчики. Но когда Кроун все-таки выползает, я обливаю и его.

Тут объявляется начальство.

— Это вы сделали? — вопрошает старший лейтенант, начальник склада.

— Да, — признаюсь я.

— Берите швабру.

— Попозже.

Сначала мы с Бэрдом обрабатываем Бенсона. И уж потом я берусь за швабру.

Все еще не могу успокоиться. Они уже закончили, а у меня еще две­надцать вылетов. Они отправляются домой, а я остаюсь здесь. Вместе с ними в одном экипаже я прибыл сюда, а теперь остаюсь без них.

Одинокий

Одиночество в Лондоне бывает страшнее любого другого, будто го­род этим проклят. Что тебе миллионы англичан и шотландцев, американ­цев и поляков, французов и чехов и всех остальных, когда ты там одинок.

За обедом в «Савойе» осушил бутылку вина, потом все после обеда пил виски, но от этого ощущение тоски и неприкаянности стало еще силь­нее.

Город под непрерывным обстрелом, и все будто придавлено чем-то ужасным и тяжким. С момента вторжения не было ни одного тихого дня, ни одной ночи, и кажется, этому не будет конца.

Земля уходит из-под ног. Мне надо с кем-то говорить, на кого-то смот­реть, кто-то должен быть сейчас рядом... Но никого нет, я один.

В конце концов спускаюсь в метро и еду до Пиккадилли. От Пиккадилли до Кингс-Кросс, затем назад до Ватерлоо, затем снова Лестер-сквер, затем куда-то еще и еще... Все же так среди людей.

С некоторыми перекинулся парой слов. Один — канадец, он сошел на Ватерлоо, чтобы пересесть на южное направление, другая — девушка из Красного Креста, южноафриканка, уже два часа как она должна была бы быть в Кембридже на свидании, потом еще одна сомнительная осо­ба, кажется, она подумала, что я к ней пристаю, а может, так оно и бы­ло. Наконец езда мне надоедает. Стою в раздумье, куда пойти. Хотя ясно, что это не имеет абсолютно никакого значения.

Чуть было не наступил на крохотную девчушку. Опускаюсь возле нее, чтобы проверить, не ушиб ли. Она спит.

Оглядываюсь. Обитатели подземки готовят свое подземелье к ночи. Все походные кровати разобраны, и большая часть пола застлана одея­лами, пальто и бумагой. На них и устраиваются семейства. Бородатый старик, сидя на ступеньке, читает дешевую книжонку при резком свете подземных ламп.

Маленькая девочка у моих ног спит, разбросав свои золотисто-пепель­ные волосы и чуть приоткрыв губы. Ее мама (думаю, это ее мама) ле­жит на одеяле, постланном прямо на цемент, обняв другого ребенка.

Окидываю взглядом ряд двухэтажных коек у стены. Они все заняты. Какая-то женщина с изможденным лицом смотрит на меня. Пытаюсь ей улыбнуться. Но, по-моему, не очень выходит. Она в ответ даже и не пытается. К концу дня она уже выжата и не в силах выдавить из себя улыбку.

Жарко. Отовсюду собирается запах человеческого тела, и особенно несет из углов, когда проходит поезд.

Какой-то мужчина с женой и двумя маленькими детьми пытается пристроиться в закутке. Один малыш заливается слезами. Мужчина сни­мает рубашку, и видно, что белье не менял уже несколько дней. У него усталое лицо, но выражение глаз доброе и ласковое, и ребенка успокаи­вает сам тихо и терпеливо.

Взглядываю на девочку, она смотрит на меня.

Подобной синевы глаз я еще никогда не видел... У неба такой не бы­вает, теплая, мягкая, какая-то сладостная и чистая.

— Привет, — говорю ей. — Я испугался, что наступил на тебя.

Мне хотелось объяснить, почему я около нее.

Она ничего не говорит, только смотрит на меня. Полагаю, ей года три.

— Сколько тебе лет?

— Пять, — голос у нее сонный.

Но она явно не выглядит на пять.

— Хочешь жвачку? — Это единственное, что у меня есть для нее.

Она качает головой.

— Я хочу. — Это мальчик, которого я до этого не заметил. Он в шор­тах и с невероятно грязными коленями . Но лицо чистое и протянутая рука более или менее тоже.

Отдаю ему всю пачку «Бичнат».

— Спасибо, янки. — Голос у него резкий и писклявый; взяв, он тут же исчезает.

— Ты давай лучше спи, — говорю я девочке.

— Я не могу.

Ее мама просыпается. Улыбаюсь ей, чтобы успокоить.

— Мне надо кое-куда, — грустно произносит девочка.

Немного поколебавшись, предлагаю:

— Я отведу ее.

Глаза у матери тоже голубые, они мягчеют, когда она взглядывает на меня.

— Хочешь со мной? — обращаюсь к девочке.

— Да.

Беру ее на руки. Она ничего не весит. Усаживаю ее на плечо, она за­мирает от восторга, и мы пускаемся в путь.

Вначале поднимаемся по одной стороне эскалатора, потом спускаем­ся по другой, потом я ее кружу, мы останавливаемся и снова едем по эскалатору.

Она смеется все время. Но я догадываюсь об этом только по легко­му вибрирующему дыханию на затылке. Наверное, боится кого-нибудь разбудить.

Каждую минуту с грохотом проносятся поезда.

Две женщины у стены с вязаньем в руках смотрят на нас с улыбкой. Одинокий мужчина отрывается от книги Пруста. У него толстые очки, глаз не видно и губы неподвижны, но как-то чувствую, что ему приятно смотреть на нас.

Девчушка легонько теребит меня за ухо: «Вот здесь».

Я подношу ее к табличке и опускаю на пол.

— Я быстро, — говорит она застенчиво.

Острый запах дезинфекции смешивается здесь с запахом людей, си­гаретного дыма и пищи. Сбоку стоит какая-то огромная толстуха и раз­ламывает сосиску.

Малышка возвращается. Ее глаза стали еще голубей.

— Самые прелестные глаза во всем городе, — говорю я ей. Она сме­ется, щеки у нее зарделись. Мы пускаемся в обратный путь по эскала­торам.

Долго мытарюсь, отыскивая дорогу именно к тому одеялу и именно к той маме. Мы обошли всю эту подземную часть Лондона, и наконец де­вочка правильно направляет меня к своему месту.

Все глядят на меня, но я нисколько не смущаюсь.

Мать снова заснула, чуть прихрапывает, рука бессильно лежит на другом ее малыше.

— Большое спасибо. — Девчушка укладывается опять на цементный пол и укрывается одеялом... Ее глаза еще раз озарили меня своей сине­вой, и она их закрыла.

Не ухожу сразу, стою над ней и мысленно переношусь на два года назад. Где-то там, позади, давным-давно, были и постель, и простыни, и одеяла, и лунный свет, и свежий ветер проникал сквозь открытое окно в мою комнату, а далеко от нее, через океан, кажется, уже тысячу лет назад бывали и смех, и мир, и любовь.

Окидываю взглядом подземелье.

Недолго здесь звучал смех маленькой девочки, которая не хотела ни­кого разбудить в тоннеле, где со скрежетом проносились поезда, глубоко под землей, на которой свирепела война.