Берт Стайлз - Серенада большой птице

Как-то к концу дня занялись мы на Лабрадоре подледным ловом, и все вспоминали после этот вечер под алмазным светом северного сия­ния, когда взяли на восток и летели по дуге в Исландию.

Позывные Гренландии стали слышны вовремя... Вот позывные Ирлан­дии, рыбачьи суда, сам остров, унылый, промозглый, бесснежный.

Тот полет приходит в голову, пока летим на Мюнхен. Эскадрильи прошли над Францией, в чистом небе; четырьмя милями ниже мир без­мятежен и зелен, залит солнцем.

С юга маячат в дымке Альпы, белые, зубчатые, бесконечные. «Крепос­ти» берут восточнее, вдоль гор, курс на Германию.

Я постоянно слежу за оборотами, за давлением масла, время от вре­мени проверяю температуру в головках цилиндров и разглядываю свер­ху Швейцарию.

За горами Италия, пыльные улицы Рима. К югу море, вплоть до ми­нированных бухт Ливии, дальше Африка, сплошь Африка, до самого мы­са Доброй Надежды.

Впервые в жизни начинаю ощущать все это тут, со мною. Будто снял карту со стены и расстелил у ног.

Франция соскальзывает с высоких белых пиков, становится ровнее от Луары до Бискайского залива, низина, включая Париж, тянется до по­бережья Нормандии.

Германия тоже спускается к морю — от Баварии к Балтике, от высо­когорных красот Тироля до угрюмого Гамбурга и скупых равнин Дании.

А где-то в одной из горных долин — обреченный берхтесгаденский замок.

Ежели держаться курса, мы пройдем над головами чехов, пересечем Карпаты и окажемся в стране товарища Сталина. Держась того же кур­са дня два, с посадками там и сям, мы будем все в той же стране. Рос­сия и Россия, на несколько тысяч верст.

В другом направлении, правее, загадочные просторы Западного Ки­тая и Гималаи, нехоженые, неведомые, затаенные, спящие.

Проверяю давление масла, обороты, не спускаю глаз с неба в поис­ках истребителей, а в фантазиях устремляюсь к океану.

Вон Япония, за ней синие мили и мили Тихого. Поворот на юг, внизу атоллы и архипелаги, земли лунных дев и лотосов.

В океанских далях затерялись Австралия, остров Рождества, остров Пасхи, Таити, Гавайи, они где-то здесь, и однажды я, возможно, все их увижу.

Недостает времени на Южную Америку, на Индию и на пингвинов Антарктиды, поскольку строй прорывается через зенитный заслон и Сэм заказывает триста оборотов.

— Очухайся, — говорит он. — Полная сосредоточенность.

Зато я уже походил вокруг света.

И настает перемена. Теперь умею думать о любой стране, любом острове, любом континенте в его родстве с остальными. Едина Земля, омываемая водами, и все тут, громады суши и бездны океанов, укрыто гигантскими движущимися воздушными массами, потоками океана не­бесного.

Значки сошли с карты и стали по своим настоящим местам, осязае­мые, полномерные, огромные.

Весь полет я возвращаюсь и возвращаюсь к этой мысли. Оказывается, мир так велик, так громаден, никогда его, такой целый, не коснется про­клятье, пока он взаимосвязан и существует едино.

Какие-то части нашей Земли плавают себе в океане, покамест в сто­ронке, а с другими частями дело обстоит не так спокойно.

Говорят, Анцио был когда-то великолепен и ласточки на острове Воз­несения в былые времена откладывали яйца где заблагорассудится. Но после и эти места втянуло и затянуло. В конце концов любым уединен­ным частям Земли нужно сойтись с иными во взаимности, чтоб не исчез­нуть вовсе.

Кое-кто мыслил о целостном большом мире, мыслил упорно и старал­ся показать это на деле. Уилки обогнул Землю на «либерейторе» и опи­сал все в книге. И Марко Поло проделал долгий путь до Китая, а вернувщись, о нем рассказал. И безымянные иезуиты в своих рясах с капю­шонами пересекали океаны, распространяя слово того, кто верил во всех людей, где бы ни жили, черные, белые или желтые всяких оттенков, не­мощные, увечные или совершенно благополучные, арийцы или с цыган­ской примесью.

Мы сбросили наши бомбы близ Мюнхена и отвернули от цели обратно в Англию. Сколько я мог разглядеть Германию, наши цели в этой окру­ге были скрыты дымом.

Допускаю, пограничные линии имеют смысл, и таможни, и визы, и другие барьеры, установленные людьми на Земле, но воздух течет себе беспрепятственно поверху, и с двадцати тысяч футов попробуй разгляди те барьеры.

С немногими посадками на заправку мы на своем Б-17 можем обле­теть все расчерченные до мелочей государства и сферы влияния.

Можем помахать рукой жителям, снизиться, погудеть им и вихрем от винтов взбудоражить крыши, вновь взмыть и крутить лениво вось­мерки над ратушей или остаться на двадцати тысячах и навести пере­крестье прицела на тамошний металлургический завод или оперный театр, наблюдая, как падают бомбы.

И пока детишки будут махать нам рукой, их дома накренятся и рух­нут, погаснут огни и поднятая бомбами пыль задушит живительный воздух.

Летим до дому. Дом — это когда пропеллеры совсем не шелохнутся. Вконец усталый, гляжу по сторонам. Сверху все видится зеленым и прекрасным, а то, что сделали мы, — чем-то ужасающим.

Впервые мы завидели истребителей в тот мюнхенский вылет. Какое-то время розочки их трассирующих очередей густо распускались вокруг нас.

— Ну и стычка снизу слева, — передал Кроун.

Мы не отличали «сто девятых» от П-51 или от «фокке-вульфов», не понимали, какая сторона берет верх и чьи истребители рушатся вниз. Словно играючи кружат, а потом невзначай кто-то срывается и идет на снижение, которое кончается ударом о землю.

— Господи! — слышен Шарп. — Вы видели?

Взрыв переходит в кровавые отсветы. Внизу кто-то погиб. И так всю дорогу до Рейна.

— Один только что грохнулся, — говорит Шарп несколькими мину­тами позже.

— Видал. Похоже, «пятьдесят первый», — откликается Кроун.

— Это «мессер сто девятый», — уверенно произносит Спо. — А вон и другой готов.

Но несколько их прорывается через заслон истребителей к «крепо­стям». Звеньям прямо перед нами приходится хлопотно. Каждые не­сколько минут видишь, как «семнадцатый», нырнув из строя, да еще порой с хвостом дыма, уходит в Швейцарию.

— Бог ты мой, еще одной «крепости» конец, — произносит Сэм.

Я вижу лишь обломки, летящие, извиваясь, среди клочьев пламени.

Еще одна «крепость» ласточкой ныряет к земле, чтобы никогда не подняться ввысь.

— Три парашюта, — сообщает Кроун. — Вижу троих.

До нас истребители не пробились. «Сорок седьмые», «пятьдесят пер­вые», «тридцать восьмые» вились окрест, одни шли к дому, другие иска­ли скоротечной стычки...

Брауншвейг

Бомбить летим под прикрытием десяти десятков «патфайндеров». Идем на левом фланге, постоянно против солнца. Яркие пятна взблес­кивают на крыльях, глаза, кажется, вот-вот сожжешь.

Брауншвейг для налета опаснейшее место в этой войне. 8-я вхо­дит туда обязательно крупными силами. Когда эскадрильи Геринга уб­рались из Абвиля, брауншвейгские подкидыши-задиры стали в рейхе знаменитейшими губителями «крепостей».