Берт Стайлз - Серенада большой птице

Где-то в этом тихом синем небе умирает штурман. Попробуй поверь.

Уже виднеется побережье. Порой Кроун или Шарп скажут о зенит­ках слева или справа, но нас там и близко нет.

Ниже проволоклось три «семнадцатых» с «либерейторами», истреби­тели сопровождают их домой.

— Там бой, — сообщает Шарп на подходе к берегу, — кровь. пус­кают.

Ни ему, ни мне не верится, что в лоскутной путанице ферм, городов и бухт есть востроглазые затейники, охочие нас достать.

Сэм опять на связи.

— Умирает, — говорит он мне, — один штурман. Этот парнишка все талдычит, что штурман умирает.

Уходя от берега, начинаем сбавлять высоту. Строй слегка растянул­ся. А мы наслышаны про былые дни, когда, месяцев на восемь раньше, абвильские молодчики поджидали на берегу растянувшийся строй. Мы наводим порядок.

На шестнадцати тысячах снимаю шлем. В кислородной маске лужица слюны. Тру лицо, а оно будто рыбное филе.

Достигли английского берега, управление теперь на мне.

— Прижмись чуток, — требует Сэм. — Приказывают держаться плотнее. — И показывает, сближая ладони. — Тот штурман все умира­ет, — произносит он задумчиво, — а парнишка знай зовет.

Положено выглядеть бодро, пролетая над определенным местом по­бережья, потому как Дулитл и Шпатц наблюдают снизу, а с ними, воз­можно, Стеттиниус и Черчилль в качестве гостей.

Не знаю, как мы выглядим, но мне это неважно. Никогда не знал та­кой усталости.

Штурман отыскал дорогу домой, и мы кружим над аэродромным по­лем, пока нижняя эскадрилья резко снижается из строя.

Я выпускаю шасси, Сэм берет круто и бухает нас оземь на середине взлетной полосы.

— Вот и побывали на войне, — это сказал Шарп.

— Вернулись, — а это уже Бэрд.

Вернулись на эту широкую и длинную взлетную полосу. Пригнали «Мамоньку-кисоньку» туда, где ее брали, сбрасываем снаряжение на землю.

— Любопытно, убили мы кого-нибудь? — интересуется Льюис.

— Любопытно, попали в стоянку истребителей? — задается вопросом Сэм.

Я измочален, неохота пошевельнуться. Пилотировал не ахти. Шеве­люра от пота словно губка, а глаза, похоже, кто-то обсыпал песком и растер сухой мешковиной.

Пока сижу так, подруливает самолет, у которого оторвало чуть не полхвоста. Из нашего звена он. Прямо не верится.

Льюис вытаскивает пулеметы, ему в помощь беру один из них и отношу в грузовик.

Шарп изрекает:

— Ну вот мы и лишились девственности.

— Как сказать, — возражает Кроун. — Я ничего не разглядел.

Мы были там, теперь мы дома. Растягиваюсь на охапке бронекурток и закрываю глаза. Обошлось без пробоин, и хвост не оторван. В этот миг никуда на свете меня не заманишь.

В складе не протолкаться, пахнет конюшней.

— Ну как? — спрашивает кто-то.

Оборачиваюсь — священник, католический. Он улыбается мне. Знает, что я новичок.

— Плевая прогулка, — отвечаю. — Весело размялись. Двое сбитых. Два экипажа погибли, все до единого человека.

В два счета улыбка сошла с его лица.

Идет к следующему парню, а кто-то, слышу, добавляет, что те были из верхнего эшелона.

Мы-то были в другой группе, не в их.

— На триста шестьдесят развернулись над целью, — доносится го­лос, — а там «мессеры-стодевятки» засели в облаках.

Никто не видел тех истребителей. Напали против солнца, единствен­ный заход сделали. Одна «крепость» взорвалась, другая загорелась и пошла вниз. Ля Француз был в первой из них, а второй пилот, что пьяный будил меня вечером, находился в другой машине.

— Бедняга тот, паршивец, предвидел, что с ним будет, — высказыва­ется мнение.

— Знал, что его очередь.

Вот так обсуждают этого второго пилота.

Но о Ля Французе ничего подобного не заявишь. Такой жизнерадост­ный был в последнюю нашу встречу. Гнал на велосипеде за милую душу. А ныне от него ничего не осталось.

Я думал о нем все время, пока тянулся отчет. Выпил три чашки ко­фе, но Ля Француза не мог выкинуть из головы.

В помещении становится жарко, а солнечный свет все золотистей. Ля Француз погиб, что проку рассуждать о нем дальше. Я-то здесь, я-то живой.

Выхожу во двор, Билли Беренд подкатывает на велосипеде.

— Время раннее, — говорит, — давай прогуляемся.

Я с ним не так чтоб в особой дружбе. Его комната в другом конце коридора. Сам он вечно улыбается.

Катим с ним по дороге, сворачиваем на другую. Вот церковь, старые седые стены, вот дома с соломенными крышами, вот ребятишки волокут полную тележку с бутылками молока, вот илистый пруд с грязными ут­ками посередке.

Нет слов, до чего тут мне хорошо. Просто двигаться, просто катить по дороге, крутить педали, дышать и похохатывать, не ведая, куда ведет эта дорога, да и знать не надо. Мир бесконечно большой, зеленый и не­возмутимый, бесконечно зеленый.

Мы не возвращались допоздна.

Дом вторых пилотов

Живем мы с Сэмом в доме вторых пилотов, который кличут так не­весть почему — тут размещают и вторых, и первых.

Полкомнаты Сэму отведено, я ближе к окнам. Вот койка счастливая, вот — невезучая. На этой восемь человек сменилось за три месяца, пока той пользовался парень, теперь вернувшийся в Штаты. А нам что за раз­ница, мы-то в одном экипаже.

Среди обстановки — пишущая машинка, моя «Корона», видавшая виды. Письменный стол с двумя ящиками, первый набит дамскими пись­мами, от приятельниц полоумных, от миленьких, от прочих, а про пару приятельниц уж и не скажу, кто они есть.

На столе разрезная картинка — дама с роскошным бюстом под кус­ком плексигласа, на случай, если недостанет нам слов при сочинении пи­сем. Стоит тут лампа с битым верхом, был и приемник, кем-то позаим­ствованный некогда у сержанта, но спустя месяц тот сержант явился и забрал радио, так что слушать Синатру надо идти к соседям.

Два шкафчика. Ведро, употребляемое и для мусора, и для воды. Каст­рюля, чтоб класть туда яйца и варить с помощью кипятильника, кото­рый обычно барахлит, а если исправен, то работает так, что яйцо сварит не больше чем за час, считая по Гринвичу.

С потолка свисал прежде весьма изящный стеклянный абажур, но я упражнялся однажды в подаче — теперь на палке висит голая лампочка.

Есть камин, но мы не топим, на окрестных деревьях не сыщешь сухо­го сучка. В углу два щита для затемнения, один другого безобразней, днем глядеть противно, а к ночи вставишь их в окна, так заведомо ни свет не пройдет наружу, ни воздух оттуда.

Над койкой, снизу вверх, изображения Маргарет Саллавен с челкой, Джейн Рассел с ножками и заманчивой дамочки по имени Дорис Меррик. Слева от мисс Меррик пусто, просто угол комнаты, а справа «патфайндер». Далее Ингрид Бергман, волосы отросли после роли Марии. Далее Элла Рейнз в «Янки», еще П-51, кем-то тут приколотые, и еще кра­лечки, а в нижнем углу потрясная картинка Морин О’Хары.