Берт Стайлз - Серенада большой птице

Как-то показалась там девица. Августой я назвал ее, подлинное имя у нее другое, но коли я собираюсь писать про нее в подробностях, лучше дать ей иное имя, не настоящее. Глаза у нее зеленые, про мыс Код раз­говаривает. От меня будто за горой.

— Привет, — сказал я.

— Привет.

— Глаза у тебя зеленые, — говорю, — самые лучшие зеленые глаза во всем городе.

Не помню, что она ответила. С другим парнем была, но я взял ее ад­ресок, она обещала встретиться со мной на следующий вечер. Надула. Спокойненько надула. Еще раза два-три надувала. А всегда вертелась тут же, извиняться не собиралась, засмеется лишь и ведет себя так, буд­то рада меня видеть, и по-прежнему от меня за горой.

Шли к концу тренировочные полеты, сплошной кавардак, я мало что могу сказать про нее в ту пору. Ну, вертелась поблизости, где и я, раз-другой вместе посидели, она мне изложила долгую свою, печальную жизнь. Кину взгляд, ровно ножиком замахиваюсь, чтоб харакири сде­лать.

Она прибилась к нам. Ходила в дрейф с самыми разными из парней, со всеми приятельствовала. Конца-краю не видать. Но тут мы двинулись поездом на базу для стажировки.

До последнего часа она была с нами, в основном с кем-то другим. Я помахал ей, когда мы тронулись, она пропищала, что напишет мне, и думалось: ушла она из моей жизни, и ладно.

Стажировка в Гранд-Айленде похуже, чем в Александрии. Всякий ве­чер дают тебе увольнение, от вольной жизни некуда деваться.

Во второй, кажется, тамошний наш вечер гляжу по сторонам — ша­гает посреди зала та самая Августа. Не поверилось, что это она. Быть такого не может. Но подходит ближе — она и есть.

— Привет, — говорит.

— Каким, черт побери, манером ты сюда попала? — спрашиваю.

Она приехала вместе с чьей-то женой. Была в тот вечер с другим пар­нем, но я с ней потанцевал, и сообщила, что приехала повидаться со мной.

— А то как же, — сказал я. — Другого давай цепляй.

— Ну ладно, можешь не верить.

— Не стану, — И не поверил.

Последний день провела она со мной с четырех до полуночи. А где-то в час нам отбывать в Европу. Мы с Августой попили игристого бургунд­ского и еще там кой-чего, потом пошли танцевать. Пол скользкий, оба мы так закренделяли, что вцепились нежно друг в дружку, чтоб кого по дороге не срубить, но пол не держал, мы грохнулись.

Тут она меня бросает, с другим оказывается. После всего этого мы на такси едва успели на аэродром, чтобы вовремя разогреть нашу большую птицу и погнать ее на север.

Сэм всю дорогу спал, я посиживал, приглядывая за автопилотом, и ругал эту кралю Августу, ругал пуще, наверное, чем ей за всю жизнь доставалось, ругал на чем свет стоит, да только велика ли в том радость.

Совсем нового типа женщина в моей жизни. Бросала меня столько раз, что я к этому почти привык. И никогда не извинится — ушла и при­шла. И так с кем угодно.

Неприкаянная. Просто дрейфует. Но знает, что делает. Это вам не глазастенькая школьница. Была замужем, потерлась там-сям. И так, думаю, ей обрыдло, что стало все равно. Пока добрались мы до Ислан­дии, я выкинул ее из головы. А добрались до Англии, послал ей письмо.

Почта к нам долго не ходила, лишь после двух недель тренировок и приписки к группе наладилась. И стал я получать эти письма. Ее занес­ло в Канзас, где-то там она делала Б-29. Решила вести себя по-хороше­му, утихомириться. Прошло ее бурное времечко, теперь она по всем ста­тьям порядочная. Извиняется за тот вечер. И собирается написать книгу.

«...вспомнился ты сегодня, — пишет, — и решила черкнуть тебе. По-моему, будешь ты рад получить словечко от меня. Конечно, тебе все рав­но, получать или не получать, но, догадываюсь, ты немножко скучаешь в одиночестве... вот и написала тебе четыре письма, а от тебя пришло одно­-единственное... разве так поступают?.. ну, я целиком занята своей так на­зываемой книгой... и дело повертывается так, что, наверное, выйдет у ме­ня не больше чем рассказ, а то, чего доброго, и вовсе не получится... ох-ох, был бы ты рядом... сказать мне, что все пойдет на лад... не думай, что я запущу в печать книгу, пока ты не вернешься, и писать мы ее станем вместе... разве не чудесно это будет? Я просто уверена... Мне так трудно дожидаться, а тебе? Господи, никогда бы не подумала, что сумею по ко­му-то скучать, что сама собой не обойдусь, а вот, оказывается, как оно оборачивается ... Ты покинул меня, солдатик, и словно меня вместе с то­бой вся радость жизни покинула... и так чертовски одиноко... начать бы заново, поверь, все сложилось бы иначе... известно же, не понять, что за чудо тебе досталось, пока его рядом уже не будет. Несомненно, я была бы от тебя в восторге, будь ты нынче рядышком. Неужто слишком позд­но? Надеюсь, что нет... хорошенько береги себя... береженого бог бе­режет...»

Честно сказать, туманная она. Но особо поднимать ее на смех я не берусь. Последняя она у меня. И мало я про нее знаю. Да я и про себя мало знаю. Может, мы лишь частичка большой кутерьмы. Парень, дев­чонка и война, и происходит такое почти одинаково, с вариациями, по­всюду в стране. Ничего своего у нас не было. И нету. Но что-то нам нужно.

Ей был не очень нужен я, но вот меня с нею нет. А мне не очень была нужна она, и ее нет со мною. Ненадолго мы попали в одно колобродье. И вот все ушло. Воистину все ушло.

На медаль

Первые две недели показались мне целым столетием, а все преж­нее — просто сном.

Восемь дней подряд нас вызывали по тревоге, мы сделали шесть на­летов, однажды пришлось вернуться с полпути, в тот раз случилась ава­рия. После давешнего первого вылета на Эшвеге мы побывали недале­ко — над Кале, а в третий раз добрались до Мюнхена. Бомбили аэро­дром возле Меца, и вновь летали через Зейдер-Зе на Брауншвейг, и раз­ворачивались над виноградниками вокруг Авра, чтобы разбомбить дру­гой аэродром, это на шестой раз.

Сами налеты проходили так быстро, что не упомню, какой из них раньше какого и что в тот день происходило. А если задержишься на бомбежке, то зенитки тебя здорово приветят...

Я до того устал сидеть в кресле второго пилота, что левую скулу на­чинало дергать на больших высотах, а когда ради Мюнхена пришлось провести в воздухе десять часов, она колоколом гудела, почти весь об­ратный путь я был сам не свой.

Мюнхен

С малолетства мне известно, что Земля круглая, поскольку про то го­ворили родители и в первом классе это проходили, а школьником по­старше я читал про Колумба, Магеллана, Фрэнсиса Дрейка, про тех, кто еще раньше ходил вокруг света.

Мне, сдается, было известно, что земной шар един, но об этом я тол­ком не задумывался. Значки на карте мешались с кадрами кино, с жур­нальными картинками, пропорции нарушались.

И вот шли мы к Лабрадору. Помог я Сэму запустить автопилот, мы умотали из Штатов и держали курс на север, к полюсу. Квебек промах­нули, пустынные таежные озера скользнули внизу. Итак, Лабрадор, хо­лодный, голубовато-белый, двадцать пять дней на собаках до нормаль­ного жилья.