Array Сборник - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

Велярская села на кушетку и откинулась на подушки.

– Ну, вы мне совсем заталмудили голову. Я уж ничего не понимаю.

Тумин подбежал и поцеловал обе ручки.

– Простите. Не буду больше. Я вам, должно быть, здорово надоел. Я пойду.

– Нет, нет. Сидите. Мне с вами очень приятно.

– Нет, я отправлюсь. Если вам не скучно, пойдемте завтра куда-нибудь по вашему выбору. Начните свою культурно-просветительную работу.

– Хорошо. Пойдемте.

– Позволите за вами зайти?

– Да, пожалуйста.

Тумин ушел.

Велярская подошла к зеркалу. Попудрилась. Потом кликнула горничную.

– Позвоните портнихе, чтобы прислала платье непременно завтра к 6 часам; никак не позже.

Велярский накинулся на Стрепетова.

– Послушайте, голубчик. Так же нельзя! Нина Георгиевна рвет и мечет.

– Да уверяю вас, я ничего такого не сказал. Чего она рассердилась, не понимаю.

– Как не понимаете? Вы предлагаете ей дать Сандарову взятку натурой. Это же скандал.

– Ничего подобного. Дамские штучки. Просто-напросто попросил пойти со мной к Сандарову, потому что она ему нравится и он будет поэтому покладистей.

– Мне объяснять нечего. Я понимаю отлично. Но она-то это воспринимает иначе. Она – не мы с вами.

Стрепетов развел руками и отвернулся.

Велярский хлопнул его по плечу.

– Ну, не расстраивайтесь, Стрепетов. Все уладится. Просто вы неудачно подошли. Через некоторое время попробуйте еще раз.

Стрепетов дернул головой.

– Ладно. Сделаем. А не выйдет так – есть запасный путь.

– Какой?

– Через его секретаршу, тов. Бауэр. Коммунистка, но тем не менее женщина.

Велярский захохотал.

– С вами, Стрепетов, не пропадешь.

– Главное – сама подошла. Вы Стрепетов? Да. Ждете тов. Сандарова? Да. Я его секретарша. Очень приятно. То да се. Поговорили. Хочу свезти ее в театр.

Вышли на улицу. Стрепетова ждал извозчик.

– Вы домой? Я вас подвезу.

Извозчик тронулся.

– Коммуниста надо брать умеючи. На культуру. В этом, батенька, весь фокус.

И хлопнул Велярского по колену.

Тумин и Велярская ушли со второго действия.

– Может, я ничего не понимаю, но это невыносимо скучно.

– Вы грубый пролетарий.

– Должно быть.

Вышли на улицу.

– Пройдемтесь пешком. Хотите?

– С удовольствием.

Тумин взял Велярскую под руку. Медленно пошли по бульвару.

– Вы замужем?

– Да. А почему вы спрашиваете?

– Так, просто. Интересуюсь.

– А почему это вас интересует?

– Да меня многое интересует, что вас касается.

– Например?

– Например, как вы проводите день? Что вы целый день делаете?

– Ничего не делаю.

– Решительно ничего?

– То есть делаю: читаю, гуляю, хожу в гости, в театр, к портнихе, за покупками.

– А муж?

– А муж занят своими делами. Приходит домой поздно, усталый, ложится отдохнуть, потом опять уходит. Иногда уходим вместе.

– Так что вы как бы не замужем?

Велярская засмеялась.

– Это и называется быть замужем. А быть вместе целый день называется иначе.

– Как же?

– Ну, я думаю, вы не настолько грубый пролетарий, чтобы таких вещей не знать.

Тумин крепче прижал ее руку к своей.

– Вы ужасно милая женщина, Нина Георгиевна. Я понимаю Пономарева.

– Уже?…

Они засмеялись и пошли еще медленней.

– Странный вы человек! Вы спрашиваете, что я делаю. А что я могу делать? Трудиться?

– А почему бы нет?

– Как? В какой области?

– У меня, конечно, может быть один ответ: в коммунистической.

– Пожалуйста! С громадным наслаждением; если это будет забавно.

– Очень мило! Если это будет забавно!

– Конечно. Если не забавно, то зачем я стану тогда делать.

Тумин нахмурился.

– Вот, вот. Тут-то оно и начинается.

– Что начинается?

– Черта, через которую не перескочишь.

– Какая черта?

– Женская. Все женщины такие. И самые квалифицированные – особенно.

– Я не понимаю, про что вы говорите.

– Я говорю про то, что забавного в коммунизме ничего нет и что поэтому у коммунистов нет настоящих женщин, а есть такие, которые давно забыли, что они женщины. Поэтому коммунист бежит к буржуазным дамам, корчит перед ними галантного кавалера, старается спрятать свой коммунизм подальше, потому что он, видите ли, незабавный, и понемногу развращается.

Велярская засмеялась.

– Это относится как к членам партии, так и не членам, да?

– Вы хотите сказать, относится ли это ко мне? Да, относится.

Велярская заглянула ему в лицо.

– Вы как будто даже рассердились. Простите меня, если я в чем-нибудь виновата.

Тумин отвернулся.

– Вам смешно, а мне грустно. Женщина – ужасная вещь. Особенно для нас, коммунистов. Хуже всякой белогвардейщины.

Велярская отстранилась и высвободила руку.

– Ну, знаете! Если общество буржуазной дамы вам так вредно, то лично я могу вас от этой неприятности избавить. Я совершенно не заинтересована в вашем коммунистическом падении.

Они подошли к подъезду.

Тумин прижал ее ручку к губам.

– Простите меня, Нина Георгиевна. Я вам чего-то наболтал. Больше не буду.

– Просите прощенья как следует.

Тумин взял обе ручки и поцеловал каждый пальчик.

– Ну, простила. Звоните мне.

И скрылась за дверью.

Тумин постоял в задумчивости.

Подъехали двое на извозчике. Человек в котелке слез, а другой уселся поудобней.

– А Сандарова с Ниной Георгиевной я все-таки сведу.

Котелок засмеялся и вошел в подъезд.

Сандаров сидел в кабинете. Вошел Тарк.

– Я к вам по поручению ячейки.

– Прошу.

– За последнее время в ячейке много толков вызывает ваше поведение.

– Мое?

– Да, ваше.

– Очень интересно! И что же говорят?

– Говорят, что вы обуржуились.

– В чем же это выражается?

– В вашем отношении к партии, в ваших суждениях.

– Это что я критикую наших партийцев?

– Хотя бы.

– А разве они не подлежат критике?

Тарк поморщился.

– Тов. Сандаров, не будем заниматься диалектикой. Вопрос ясен. Ячейка находит, что вы расхлябались, и поручила мне сделать вам соответствующее указание.

– Но позвольте, тов. Тарк. Я желаю знать, в чем меня обвиняют. Мало ли какие у нас распространяются сплетни. На то ведь это и ячейка.

– Видите! На то это и ячейка. Настоящий коммунист не станет так отзываться о своей партийной организации.

– А по-вашему, это не так?

– Это другой вопрос. Может быть, и так. Но отсюда не следует, что об этом можно говорить в таком тоне.

Сандаров пожал плечами.

– У вас какая-то своя логика, мне, по-видимому, недоступная.

– В этом все дело.

Сандаров заходил по комнате.

– Есть во всем этом какая-то горделивая тупость, какое-то нежелание прогрессировать, боязнь сдвинуть что-либо с места. Вот мы такие. Всегда были и впредь будем. А если вам не нравится, то убирайтесь вон. На этом далеко не уедешь.