Надежда Михайловна - Нужным быть кому-то (СИ)

— Потерпите, окончится венчание, я Вам все расскажу.

Макс увидел как на голову Мишука батюшка опускает корону, затем дает поцеловать какую-то икону Насте и тоже надевает ей корону, затем они пьют поочередно из чаши вино, потом, соединив их руки, обводит три раза вокруг какого-то… может, алтаря — всплыло откуда-то?..

— «Темнота ты, Макс, дремучая, ваще ничего не знаешь», — поругал он сам себя, короче, венчание ему понравилось.

Все стали поздравлять Шишкиных, а женщина сказала Максу:

— Эту икону нам отдали с совсем черным холстом, повесили вот здесь между окон, видно же что не сладко ей, иконе-то пришлось… И через месяц начали замечать, что светлеет холст-то, сначала так слабо появились очертания двух человек, а вот за полгода проявился Алексей Божий человек со святой, мы предполагаем, что это мученица Александра Римская. Вот, молодой человек, чудо какое у нас!

Макс поманил к себе Лёшку:

— Лёх, это, как я понимаю, твой святой, ты тоже Алексей! — Повторил рассказ женщины, почесал как всегда, макушку. — Надо поближе заняться, а то я темный совсем в православии, экий басурман!

Козырев-старший, услышав, поднял в удивлении брови:

— Макс, что-то ты на себя не похож сегодня?

— Представь, Игнатьич, стыдно стало. Я такой продвинутый, не хилый знаток много чего, а в православии полный ноль — знаю, что ни фига не знаю…

— Меня тоже именно здесь проняло до слез. Видимо, есть что-то недоступное нашему пониманию в таких вот небольших, не помпезных церквушках.

— Во, ты точно выразил мою мысль. Баб Таня, а взрослым креститься-то можно? Я точно не знаю, у бати спрошу, вдруг я басурман какой, некрещеный?

— Завсегда можно, ежли душа просит, — влез какой-то лысоватенький дедок. — Тебя, отрок, звать-то как?

— Ну, Макс!

— А я дед Вася, Танькин вон стародавний друг-приятель, — протянул дедок сухонькую ручку, Макс осторожно пожал её.

— Васька, ты уже здесь, без тебя, ну, никак!

— Танька, ты ж завсегда говоришь, что любопытство, оно, вишь ли, молодит!

— Бабуль, ты молоток, в таком возрасте и поклонник имеется? Я заинтригован! — Макс был бы не Макс, если б промолчал.

А баба Таня в тон ему ответила:

— Фиг ли нам, красивым бабам!

Макс поднял кверху руки:

— Ты меня сделала! Если маманя такая, то какие остальные Шишкины?

— О, Макс, тама один одного чище, прохиндеи, но славные робяты, завсегда и помогуть и уважуть!

К удивлению всех Макс и дед Аникеев как-то подошли друг другу, а вечером, сидя на лавочке возле Шишкинской калитки, случился у них интересный разговор. Дед весь день ходил счастливый, что нашелся собеседник, ехидный, правда, иногда в открытую потешавшийся над ним, но как-то безобидно.

Вот и сейчас:

— Дед, чёт-вот на ум пришло, а ты войну помнишь?

— Танька-то только народилася тогда, а я помню как такое забудешь?

— Мне в сорок первом семь-восьмой шёл, родители совсем молодые были, да. Жили-то в Кашире, а под Каширой в деревне бабка, матери мать жила. Когда война началась батю в первые же дни призвали — трактористом был, стал танкистом, механик-водитель прозывался. Мамка на заводе, сразу же начали переходить на снаряды, дома-то совсем не бывала, вот и поехал я в Петушково. Сейчас-то нет этой деревни, а тогда, по младости лет, казалось, огромная она, да! Ока там, вон как наша Малявка, с пригорка сбегишь и всё. А мы, пацаны мелкие, чё понимали-то: ну, война, наши победят, играли, конешно, в её, правда фашистами никому не хотелось быть. Считалку, ну, как в пряталки когда, придумали, да! Лето все на Оке и провели, правда, бабка там заставляла всякий овощ собирать, огород-то был, поливать приходилося, она старалася всё, что можно, прибрать. Старики-то по приметам предсказывали сурьёзную зиму. Тогда космосу-то не было, да, примечали там по птицам, по всяким праздникам, это нонче всё перевернулося. Осень вот подошла, мамка за всё время на полдня только и появилася, привезла вещи зимние, да чего-то из продуктов. А вот уже по снегу, мы там, на бугре-то постоянно пропадали, ну и Сенька Пряхин, самый глазастый из нас углядел какие-то черные точки вдалеке. Стали смотреть, они вроде движутся, а потом поближе-то когда подкатили — мамочки, немцы! Кресты-то видно на танках, да и по виду другие, мы ж тогда марки ИС и КВ все знали. Кто постарше-то и сообразили — ребя, давай прятаться. Храбрецы, конешно, стали орать, фигушки танкам показывать, хорошо, Ока ещё не встала тогда. Сенька-то нас кто помладше за шкирмон и за бугор загнал, а три постарше остались на бугре. А ведь видно, што человеки скачут, ну и пальнул какой-то танк. Кто знает, может, попугать хотел, а может, дурной какой… Ну и разорвался снаряд-от недалече… Одного совсем, а второго осколками посекло, мы в рев, а через головы наши пушки стали по танкам палить. Страх один, все гремит, земля трясется, ранетый этот — кровища, как уж кто углядел, что мы тута в самой каше… ох и отлупила меня тогда бабка, два дня на задницу сесть не мог, да. Тот, поранетый выжил, так вот и остался весь посеченый-лицо и руки в шрамах… Отогнали танки-то, а потом видно у них, фашистов-то сил не хватило опять наведаться. Бои-то страшные были, да и морозы навалилися, а потом вот и погнали в декабре-то их от Москвы. Голодно, Макс, было, в деревне-то хоть картохи были, а городе-то…

Так вот и кончилося детство-от беззаботное. С весны до осени на огороде, в лесу всякую зелень собирали, когда грибов найдешь, когда какую рыбёшку споймать сумеешь.

Батя-то мой дважды горел в танке, живой, правда, остался, до Праги дошёл, вернее, доехал. Как выжил после ожогов-то, жуткая я тебе скажу, картина была. Вся кожа сморщенная, пол-лица в ожогах. Говорил, матушки его молитовка сберегла — крестик-от отобрали, тогда все были партейные-идейные, а молитовку он в левом кармане так и носил, второй-от раз горел на дуге, на Курской, довелося ему там быть… Много-то не рассказывал, только и сказал, посчитали врачи-то, что не жилец. Ожогов сильно много, но вот, вишь-ты, выжил, еврейка там врач была. Вот она с ним много возилася, сказывал, долго по госпиталям-то, но вот выжил. Как-то фильм про войну смотрели, «Освобождение» прозывается. Ну и показали Прохоровку-то… он как увидел, побелел весь, и неделю потом спать не мог, да. А я-то в сорок пятом тоже учеником токаря на станке работать стал. Ну тогда уже понятно было, што фрицам капец… Вот помню как-то спросил батю про войну, как да чего, а он только и сказал:

— Страшно сын, страшно видеть как люди гибнут… Вот сидишь рядом с ребятами, куришь, «цвик» пуля — и сосед уже не живой. Не приведи Господи такое испытывать! Он у меня так и не оправился от ран-то, молодой ушел, пятьдесят пять и было. Да и детишков, кроме меня не народили. Толи мамка надорвалась, толи батю сильно покорёжило. Вот так-то, Макс.