Синти Шелтон - Я увезу тебя из города слез

— Они составят третью группу и пока интересовать нас не будут.

— Хорошо. — И Жаклин начала отбор.

Через десять минут Серпиери опять подошел к ней.

— Вы работаете как машина, — сказал он. — Разве можно за две секунды рассмотреть фотографию?

Жаклин чертыхнулась про себя. Для нее это было нормальное время, чтобы увидеть образ и оценить свои эмоции. Но она совсем упустила из виду, что для нормального человека двух секунд явно мало. Нужно было как-то выкручиваться.

— Я не могу иначе, — жалобно сказала она. Я гак привыкла. Когда-то в ранней юности я увлекалась всякими мнемоническими практиками [5] Практики, направленные на тренировку памяти. особенно практикой йогов. Вы ее знаете, конечно. И нам с группой ребят было достаточно одной секунды, чтобы запомнить, а не только увидеть, до двадцати пяти предметов.

— Вот оно что… — протянул Серпиери. Кажется, он был разочарован. — Вы ломаете наши замыслы. Но может, это и к лучшему. Таких людей у нас еще не было. Продолжайте, пожалуйста.

Через полчаса он остановил ее.

— Вы устали?

— Совсем нет, — честно сказала Жаклин.

— А вот программа устала, — засмеялся он. — Боюсь, что сейчас вообще произойдет сбой. Машина не знает, что с вами делать. Программа написана для простых смертных, а не для йогов.

— Почему?

Серпиери протянул ей чашку кофе.

— Видите ли, в программу включен индикатор времени. Нашей задачей и задачей программы было отобрать около ста «положительных» и «отрицательных» картинок. А вы просмотрели около половины всего имеющегося у нас материала. Принцип отбора картинок связан со временем вашего выбора. Если вы смотрели на картинку долго и наконец ее отвергали — значит, она вас раздражает меньше, чем та, которую вы отвергли сразу.

И наоборот. Если вы выбрали картинку как «положительную» и смотрели на нее дольше, чем следовало, — значит, она вам нравится больше, чем та «положительная», на которую вы смотрели меньше. А вы работаете как автомат.

— Понятно, — засмеялась Жаклин. — Бедная машина. А доли секунды она не ловит?

— Только на это и остается надеяться, — тоже рассмеялся Серпиери. — Давайте посмотрим, что у нее получилось. — Он нажал клавишу.

Перед глазами Жаклин с большой скоростью понеслись отобранные изображения.

— Прекрасно, — пробормотал психолог. — Сработало. А теперь постарайтесь не отвлекаться и смотреть только на экран. Я покажу вам два моря. Почти одинаковых. А потом вы скажете, какое из них вам понравилось больше.

Жаклин послушно уставилась на экран. Это были действительно почти два одинаковых коротких видовых фильма. В общем-то все сводилось к изображению морских волн — то бушующих, то спокойных. Но странное дело: несмотря на то, что фильмы были почти одинаковые, в первом случае Жаклин не почувствовала ничего, кроме скуки и некоторого раздражения от однообразия, а во втором ей было очень приятно смотреть на экран и хотелось, чтобы просмотр никогда не кончался.

— Ну как? — спросил Серпиери, когда экран погас.

— Потрясающе. В чем же тут секрет?

— Не знаю, — сказал психолог. — Знаю, что один фильм нравится, а другой нет. Причем разным людям нравится и не нравится разное. Мы сейчас выясняем ваши эмоциональные приоритеты. Какой фильм вам понравился больше?

— Первый, — солгала Жаклин и заметила тень недоумения на лице Серпиери. — Только если вы мне не скажете почему, я сейчас встану и уйду навсегда.

— Но боюсь, что я действительно не могу этого объяснить, — развел он руками.

— Дорогой Феликс, — твердым голосом сказала Жаклин и решительно встала. — Я не люблю, когда меня считают дурочкой. И еще больше не люблю, когда мне врут. Я понимаю, что в любом из ваших экспериментов вранье необходимо, но нельзя же врать так беспардонно!

— Да почему вы думаете, что я вас обманываю? — тоже вскочил Серпиери. — Эту методику разрабатывал не я, а наши коллеги из Кембриджа. Откуда я знаю, в чем тут секрет? Они мне его не сообщили.

Жаклин вздохнула и направилась к двери.

— Очень жаль, Феликс, — тихо произнесла она. — Я же уже говорила вам, что не люблю, когда меня считают дурочкой. Вы сейчас показали мне два одинаковых фильма, вернее, один и тот же фильм.

Но один раз мне хотелось зевать, а второй… Все было совсем иначе. Так что дело не в самом фильме, а в чем-то совершенно ином. Пусть это останется вашим секретом, если вы так хотите. Но дурачьте, пожалуйста, других.

Серпиери схватился за голову, стремительно загородил ей дорогу к дверям и упал перед ней на колени.

— О Святая Мадонна! — закричал он. — Да обрушатся все несчастья на мою голову, если я сейчас отпущу такую незаурядную женщину! Видит Бог, мадам Ферран, такие умные и наблюдательные люди мне еще не попадались!

— Но тогда цена вашему эксперименту — ноль, — сказала Жаклин.

Он вскочил с колен, схватил ее под руку и почти насильно усадил обратно в кресло.

— Я не могу выразить вам своего восхищения! — опять начал он, но Жаклин решительно прервала его:

— По-моему, восхищения уже достаточно.

— Как вам угодно, но ваш случай действительно уникален, — сказал он уже более спокойно. Жаклин поморщилась. — Я смею надеяться, что вы не обиделись на меня! Вы ведь не обиделись, правда? — Он умоляюще посмотрел на нее.

Жаклин рассмеялась.

— На вас невозможно обижаться, Феликс, — сказала она. — Но если вы и дальше будете вести себя со мной, как с ученицей начального класса колледжа, то я в вас, пожалуй, разочаруюсь.

Что-то происходило со светом. Он то мерк, то невыносимо ярко вспыхивал и слепил глаза так, что хотелось кричать от боли и бессилия. Он не понимал, что нужно сделать, чтобы это прекратилось — и боль, и тоска, и невыносимый страх того, что его бешено колотящееся сердце сейчас остановится. Он бормотал слова молитвы, выученной еще в детстве и почти забытой. Он боялся уснуть или, наоборот, проснуться — не было никакой возможности понять, явь это или сон. Но он боялся перейти в другое состояние, которое, как ему казалось, будет еще ужаснее, чем то, в котором он пребывал сейчас. Двигались какие-то фигуры, вслед за которыми двигался и он, пронзительные звенящие звуки заполняли всю огромную комнату, по которой носились тени, грозящие накрыть его с головой. Ему было страшно двигаться, потому что казалось: от его движений звуки будут еще пронзительнее, а тени — еще чернее и настойчивее. Тоска и страх не отпускали ни на секунду. Хотелось кричать, но крик застревал в его гортани, словно заранее подчиняясь этой темной властной силе и сдаваясь ей.

Потом приходило спасение. Легкая и прохладная рука касалась его горячего лба, и темнота отступала, унося с собой весь ужас происходящего. Он не знал имени для своих ощущений. Но его запекшиеся губы явственно произносили: «Элен».