Яна Перепечина - А я смогу… [litres]

Утром снова была работа. Дела, суматоха. Не ладилось с открытием филиалов в Питере и Нижнем, не подвезли очередную партию красок для аэрографов, сломалась на мойке система регенерации сточных вод. Всё как всегда. Но не совсем. Потому что на его огромном рабочем столе лежали, притягивая взгляд и заставляя улыбаться глупой счастливой улыбкой, их с Лёлькой обручальные кольца, неширокие, с насечками. Лёлька выбрала такие, сказав, что гладкие у них уже были. И он смотрел на них, дивясь, какие тонкие пальчики у его невесты – Лёлькино кольцо входило в его собственное.

Часов до одиннадцати Ясень вдохновенно разгребал дела. Наконец, потихоньку всё вошло в нормальное, рабочее русло, и день покатился по обычным своим рельсам. Распахнулась дверь, и без стука, как было у них, на третьем, начальственном, этаже принято, влетел Сима:

– Серёнь, смотри, тут из Нижнего прислали варианты помещений, которые нам подобрали. Я уже голову сломал, обдумывая. Глянь ты. Одна голова хорошо, а дальше сам знаешь, – он плюхнул на стол Ясеня несколько листков с фотографиями и описаниями помещений, из которых они должны были хотя бы предварительно выбрать подходящее. Листки разлетелись по столу. Сергей собрал их и сложил аккуратно. Сима увидел коробочку с кольцами и схватил без спросу, что, впрочем, было у них обычным делом ещё со студенческих времён, когда они умудрялись делить абсолютно всё: от единственной сосиски до заработанных копеек.

Открыв коробочку и повертев её и так, и этак, Серый Фима восторженно протянул:

– Красота! Можно померить? Вдруг я тоже когда жениться решу?

– Ты что? – шутливо возмутившись, вырвал у него их рук коробочку Ясень. – Это ж не простые кольца, а обручальные. Они только мне и Лёльке… Господи, Сим! Поверить не могу, что она будет моей женой. У меня, между прочим, к тебе претензии девятилетней выдержки: последняя наша, финальная, так сказать, ссора произошла, когда мы ездили тебя спасать. Так что ты в какой-то степени виновник нашего расставания.

– Приплыли, – изумился Сима.

– Шучу, шучу. Сам я во всём виноват. Только сам. И теперь намерен всё исправить. Не сердись, Сим, что-то я неудачно как-то пошутил.

– Бывает, – миролюбиво пожал плечами друг, – давай, что ли, по Нижнему обсудим?

– А без меня никак?

– И не надейся. А то в прошлый раз, в Питере, я без тебя выбрал, так кто потом меня ругал за то, что, видите ли, район неподходящий?

– Ну… я. Больше не буду, Сима, честное слово. Буду тебя только хвалить. Выбери сам, а?

– Нечего отлынивать от работы, – Серый Фима взял со стола листы и сунул их в руки Сергею, – отбирай. Хотя бы то, что точно не подойдёт. А потом поедем и на месте уже из более-менее подходящих вариантов выберем лучший.

– Ладно, – мученически протянул Ясень, – вот всегда так…

– Как? – спросил с изуверской улыбкой Влад.

– У человека душа поёт, а тут вы с прозой жизни. Друзья называется.

– Страдалец ты наш! Разрешаю тебе, когда у меня душа запоёт, тоже мне с прозой надоедать.

– Тоже мне компенсация! Когда она у тебя ещё запоёт! Ты же бабник и ловелас. И жениться не собираешься!

– Не волнуйся, когда-нибудь да запоёт. И получишь сатисфакцию в полном объёме… Работай давай!

Стеная и жалуясь на жизнь, Сергей выбрал помещения для нижегородского филиала их конторы, выпихал Серафимова прочь и, прихватив со стола исписанный лист бумаги, направился к Павлу. Прежде чем войти, постучал замысловато, услышал удивлённое «войдите» и, кланяясь и приседая, вошёл в кабинет к другу:

– Можно, Павел Артемьевич?

– Что это за игра в начальника и подчинённого? – вытаращил глаза Павел. – Ты не заболел часом? Сижу, работу работаю, тут стук. Думаю, кто ж это? Вы-то с Симой, ярчайшие образцы культурной деградации нашего поколения, обычно дверь ногой открываете. А об остальных Елизавета Фёдоровна докладывает, никак не могу её отучить от этой привычки, всё из меня пытается большого босса сделать. Вот и удивился. А это, оказывается, друг мой разлюбезный развлекается. Ты что это?

Ясень, продолжавший резвиться, топтался у двери, нервно теребя в лапищах несчастный листок и опустив долу глазки с неприлично длинными и пушистыми для мужчины ресницами, робко бросая быстрые обожающие взгляды на небожителя в лице создателя фирмы. Павел откинулся в кресле и, давясь смехом, смотрел на очередное представление своего верного друга. Наконец, Ясень посчитал, что может приблизиться к небожителю, и, не переставая подобострастно улыбаться и припадать в полупоклонах, подобрался к начальственному столу, положив пред его светлые очи основательно помятый листок.

– Вот, – пискнул он.

– Что это? – тоже войдя в роль, надменно поинтересовался небожитель. – Что это вы мне, Сергей Николаевич, за цидульку в лицо тычете? Что я должен с этим делать?

– Это моё заявление.

– Да что вы? А я думал, что у нас на фирме проблемы со средствами гигиены вообще и с туалетной бумагой в частности, а вы мне так деликатно предлагаете использовать бумагу формата А4 в санитарных целях.

– Нет-нет, Павел Артемьевич, что вы? Как вы могли подумать? – снова жалостливо пропищал неуёмный Ясень. – Вы не прочтёте это?

– Я? Это?! – Павел брезгливо, двумя пальцами взял бумажонку и, скорчив мину мученика, принялся читать:

Генеральному директору «шарашкиной конторы» «Авто&мотошик», а также её отцу-основателю, золотому человеку, надежде и опоре отечественного бизнеса, лучшему другу всех времён и народов Счастливоженатому Павлу Артемьевичу от главного страдающего от любви «шарашкиной конторы» «Авто&мотошик» Поушивлюблённого Сергея Николаевича заявление. Прошу предоставить мне внеочередной отпуск для решения проблем моей обожаемой жены – невесты – снова жены, вашей верной студенческой подруги, надеюсь, тоже по уши влюблённой Ольги Александровны. Ввиду полного помрачения рассудка работу на вверенном мне участке выполнять не могу категорически. Требуется время для адаптации в новом для меня состоянии по уши влюблённого. В связи с этим прошу отпустить меня на все четыре стороны на пару-тройку-сотню дней (точное количество будет варьироваться в зависимости от необходимости). Обязуюсь впоследствии отработать пропущенные трудодни ударным капиталистическим вкалыванием.

По мере чтения опуса Павел не выдержал, и мина мученика сменилась выражением изумления, плавно переходящего в восторг. Дочитав, он взял ручку и что-то вдохновенно застрочил на листке. Закончив, вынул носовой платок, тщательно промокнул уголки глаз, вытер несуществующую лысину и шею, обмахнул лицо, демонстративно высморкался и протянул бумажонку стоявшему в полупоклоне Ясеню, старательно удерживающему заискивающий вид. Тот трясущимися руками принял цидульку и дрожащим от старательно демонстрируемого восторга и чинопочитания голосом, попеременно то целуя измятый листок, то прижимая его к сердцу, зачитал: