Ульяна Соболева - 1000 не одна ложь

— Она человек… она прежде всего человек, даже если и совершила самое страшное зло на свете, ее надо судить и потом наказывать по законам человеческим, а не звериным.

— У нас свои законы… она посмела проявить своеволие, неуважение к своему Господину и тронула то, что ей не принадлежит. Из-за нее погибли люди и сбежали псы, которых отлавливали неделю и готовили охранять деревню. Если ее казнят, я не удивлюсь.

Зухра поставила чан и принялась развязывать завязки на моей джалабее.

— Как же они вас избили. Синяки везде… А вы жалеете ее.

— Потому что я не она.

Зухра больше ничего не сказала, она обтерла мое тело водой с мылом, вымыла мои волосы и помогла надеть чистую одежду. Фатима теперь тихо поскуливала и иногда звала то Кудрата, то своего брата.

Он пришел ко мне совершенно неожиданно. Распахнулись двери сарая, и ибн Кадир тяжелой поступью вошел в лачугу. Я приготовилась к тому, что пришел и мой черед расплачиваться за побег, и когда Аднан приблизился ко мне, преодолевая расстояние несколькими широкими шагами, я инстинктивно закрылась руками. Но он убрал мои руки и привлек к себе рывком, а потом обнял, заставив зарыться лицом ему в шею.

— Думал, не найду уже… думал, это конец.

Шепчет очень тихо, словно сам себе, лихорадочно перебирая мои волосы, сжимая их пальцами, почти причиняя боль.

— Пусть бы был конец. Не трогай меня… не прикасайся ко мне.

Уперлась руками ему в грудь, отталкивая, но он впился мне в волосы и не дал увернуться из его объятий.

— Конец будет, когда я решу, Настя.

Наверное, только сейчас я заметила, что он больше ни разу не назвал меня Альшитой. Как все противоречиво в этом мире, но именно сейчас мне до боли хотелось, чтобы он опять ласково назвал меня своей Зимой.

Но те времена прошли и канули в небытие, и сейчас нас обоих сжирала ненависть друг к другу. Все кончено, и как прежде уже никогда не будет. Он не поверит в правду, а если и поверит, разве я смогу поверить ему снова и простить ему всю ту боль, что он мне причинил? Потрогал пальцами мои синяки. Сведя брови на переносице, тихо выругался.

— Никто больше тебя не тронет. Сегодня я здесь останусь, а завтра в Каир выезжаем. Раздень меня, оботри и рядом ложись. Я устал с дороги. Отдохнуть хочу.

Приказал, как своей вещи, как будто, и правда, рабыне. Я не пошевелилась, глядя ему в глаза в упор.

— Я сказал — раздень меня, как и положено рабыне.

— Я не рабыня и рабыней никогда себя не признаю.

Дернул меня к себе за шиворот.

— Ты будешь тем, кем я скажу. Ты будешь тряпкой, рабыней, столиком или табуретом. Надо будет — станешь ковриком.

— Не стану. Можешь бить меня или кожу сдирать живьем. Но я никогда не буду унижаться. Я не такая, как все они… твои… жены. Не дождешься.

Он расхохотался не злобно, а оскорбительно, заставляя меня всю сжаться от ярости.

— Если бы я не знал, какая ты лживая дрянь, я бы решил, что ты ревнуешь к Фатиме. Решил бы, что завидуешь ей — она моя жена, а ты никто. А могла бы быть на ее месте… но ты выбрала предательство и грязь. О нееет, ревность — это не про тебя. Ты слишком наглая и строптивая для этого. А если дочку твою сюда привезу, будешь унижаться, м? На что будешь готова?

Сердце невыносимо сжалось, и снова накрыло ненавистью, как черной волной.

— Ради дочки и на колени стану, и ковриком, и столом. Ради дочки сердце вытащу и под ноги тебе швырну. Ради нее. Не ради тебя.

Горько усмехнулся, а в глазах тоска появилась. Мгновенное потемнение и поволока туманная, с прикрытыми тяжелыми веками. Словно я только что нож ему под ребра вонзила.

— Ради ЕГО дочери, ты забыла уточнить.

— Ради МОЕЙ дочери.

Отчеканила я. Хотелось заорать, что ради его, что он ее отец, что похожа она на него в мелочах, что родинка у нее есть такая же на спине, что не было с Рифатом ничего… А зачем? Он ничего не услышит. Он же тест какой-то фальшивый мне в лицо тыкал. Он уже приговорил меня и никогда не поверит в обратное. А унижаться перед им я не стану… хватит.

— Ты только не забывай, что я могу заставить тебя даже песок жрать, если захочу, и то, что пока тебя никто не трогает, означает, что пока что лично мне это не нужно.

Он развернулся и вышел из сарая, а я с облегчением облокотилась о стену и закрыла лицо руками…

Я только прилегла обратно на матрас, как за мной пришли и вывели на площадь, где собрались и все остальные жители деревни. И я ужаснулась тому, что это происходит на самом деле. Неужели они могли действительно казнить Фатиму? Мне стало страшно.

Но ее не казнили, ее прилюдно хлестали плетью, не обращая внимание на крики и плач. Аднан хлестал. Лично. А я стояла поодаль и смотрела то на него, то на несчастную, которая так громко и жалобно умоляла прекратить. Я закрывала глаза и вздрагивала, когда хлыст опускался ей на спину, а потом не выдержала и выбежала, чтобы схватить Аднана за руку и закричать по-русски:

— Хватит. Ты же забьешь ее до смерти. Она же женщина.

Он отшвырнул меня, как котенка, в сторону и, замахнувшись, собрался ударить Фатиму еще раз, но я снова повисла у него на руке. Под рев толпы и дрожа от яростного ярко-зеленого взгляда, буквально прожигающего меня насквозь.

— Прошу тебя. Не надо из-за меня ее бить. Пожалуйста. Ей же больно. У нее вся спина в крови. Пожалей. Она любит тебя… поэтому так поступила.

Он замахнулся на меня, но не ударил, а оттолкнул далеко от себя, и я упала навзничь на спину. Опустил орудие пытки и кивнул своим людям. Они отвязали Фатиму, и та тяжело опустилась на колени. Потом поползла по песку в сторону Аднана, проползая мимо меня, она с ненавистью и презрением плюнула в мою сторону и, когда добралась до его ног, обхватила их руками и принялась целовать его пальцы, сжимающие рукоять хлыста. Я смотрела на нее застывшим взглядом, и каждый ее поцелуй змеиным укусом впивался в мое сердце. В эту секунду мне самой хотелось схватить хлыст и ударить ее… и в то же время я испытывала боль и ярость. На него. На того, кто так жестоко раздирает сердца нам обеим. И понимая, что никогда не смогу стать такой, как они… может, поэтому он так презирает меня и не верит мне.

— Прости меня, о мой Господин, прости и накажи, сколько хочешь. Жизни без тебя нет. Ты вправе убить или помиловать.

Он рывком поднял ее с песка и, взяв на руки, понес в сторону своей хижины. А я, тяжело дыша и стоя на коленях, смотрела им вслед, чувствуя, как сердце сдавило в камень, и оно почти не бьется от понимания… что он там будет с ней делать. И я мысленно заорала. Мне даже уши заложило от этого вопля и от той боли, что пронизала все тело. Меня кто-то поднял с песка и повел обратно в сарай… А я снова и снова видела картинку, как его темные и сильные руки поднимают ее, как несет ее, залитую кровью и слезами, к себе, чтобы жалеть… чтобы залечивать то, что причинил.