Александра-К - Элька [СИ]

— Как нашлись?

— Да еще вчера днем…

Тетка какое-то время безмолвно открывает из закрывает рот, потом в визгом «убью стервеца!», вылетает из кабинета.

Семеныч вздыхает.

— А я уж думал, что у нас голубизна завелась… Ну и с ы ночка у дамы…

Ага-ага, и удовольствие поимел, и денюжки вернул. Блин, Элька, злыдень ты писюньковый!

— Да, Влад, девчонки какие-то деньги нашли в сестринской — у старшей лежат, видимо, ты после дежурства забыл. Ровно три тысячи…

— Владимир Семенович, хорошо, что дама еще не заявила, что я ее детку совратил! Малой деньги потратил, а теперь глупости говорит. В детском отделении двери-то без замков, ну кто когда успел бы? Да и Элька-то еще мальчик!

Семеныч пожимает плечами. А что, Элька точно мальчик, кто скажет, что девочка, пусть бросит в меня камень…

— Тебе виднее, конечно, все-таки родня. Короче, ты подумай над тем, что я тебе сказал…

А как же — подумаю и не раз. Когда горит дом, надо очень быстро думать, а то можно отстоять его до самого фундамента.

— Иди, Эльку из реанимации забирай.

— Владимир Семеныч, а можно его будет на выходные забрать — помыться, побриться. А то целую неделю в больнице, без воздуха.

— Забери. Если приступ будет, то ему без разницы, где это случится, все равно к нам привезешь. Короче, думай — неделя есть…

Когда я прихожу обратно забирать Эльку, он лежит неподвижно, отворачивает от меня лицо. Не хочет говорить. Сердится? Обижен чем-то? Худо ему?

— Элюн, эй, ты что?

Малой молчит, как комсомолец на допросе. Иосиф Уткин «Смерть комсомольца». «Ему шестнадцать лет всего… Как жемчуга на белом блюдце блестели зубы у него…»Я в белой рубашечке читаю стих… Блин, почему в такие тяжкие моменты лезет в голову невероятные вещи, абсолютно не по делу.

— Эль, ну все, поехали в палату, пора кушать и я тебе потом почитаю.

— Домой хочу!

Крик Эльки настолько неожиданен, что девчонки вздрагивают и оборачиваются, я замираю — мама родная, еще один взвизг в реанимации — загрузят так, что не проснуться. Да, бывают у нас психозы — головы сносит из-за сердечных дел, причем серьезно сносит, это вам не белочка, колотятся так, что дело до фиксации доходит и дяди-психиатра по утром. Причем вязки-то наши фиг развяжешь, дергаясь — вроде, просто перехлест, а перетягивает так, что у особо резвых потом запястья порезаны. В принципе, просто под бинты подкладывают марлевые подушечки или вату, чтобы не прорезать кожу. Это если успевают и наши придурки дают. А если нет — то нет. Как повезет. А вы думали — в кефирном заведении предусмотрено все, в том числе и такое. Но если Элюн будет орать, то из реанимации мы не выберемся, а разбираться с ним все равно надо.

— Эль, все, поехали домой — в палату.

— Я хочу домой! Я не хочу здесь быть! — голос у Эльки звонкий, даром, что после приступа.

— Да все, все, я уже тебя забираю. Счас.

— Я…

Дальше я просто зажимаю ему рот рукой и выкатываю койку из реанимации — благо, она ближе всех к воротцам — вон отсюда и подальше. Спасибо германцам — их кроватки выволакиваются и одной рукой, легкие в движении.

Вталкиваю койку в палату, приходится открыть Эльке рот.

— Я хочу домой, я убегу все равно, я не хочу лечиться!

Господи, похоже, опять его сухая истерика — слез нет, глаза смотрят ненавидяще.

— Эль, что случилось?

— Зачем я тебе такой, ну скажи мне, Влад!

Я,совершенно охренев, смотрю на него, даже рот приоткрыл. И не знаю, что ответить. Зачем он мне? Не могу сказать, но точно чувствую, что пропаду без него, просто сдохну.

— Я же совсем больной, даже… — он неожиданно затыкается. Но я понимаю, что он хотел сказать. Да, время для секса мы должны выбирать между его приступами и с учетом его самочувствия. И что?

— Эль, прекрати орать, я ничего не понимаю. Что случилось? Я тортик принес, счас чаю попьем, поедим. Давай, успокаивайся.

То, что слышу в ответ, повергает меня в культурный шок. Если перевести на более нормативный язык, то Элюн сказал, куда мне идти и что делать, а также, что должны сделать со мной. Как же он достал со своими матами, господи! То, что мои мозги были тоже не сильно в порядке после его визга — это да, поэтому я с размаху шлепаю его по нежным губам, из которых лезет мерзость.

— Замолчишь ты или нет?

Элька вздрагивает и смотрит на меня, как на врага народа. И снова матерится так, что я не все слова понимаю.

— Эль, что с тобой?

Он молча смотрит на меня, взгляд очень плохой — полный ненависти и какой-то запредельной усталости. Ну понятно, похоже еще и депрессия наваливается. Невовремя…

Я только качаю головой. Если он хочет, чтобы я ушел — я не сделаю этого. Сейчас разогрею ему еду, покормлю, и просто лягу спать возле него. Уйти из отделения, что-то сделать я просто ему не дам — не для того я был с ним почти две недели, чтобы так бездарно все закончилось. Завтра утром, перед отъездом на занятия, попрошу Светку за ним приглядеть. А вечером заберу домой. А на той неделе переговорю с народом — может, кто-то посоветует еще одно место для лечения. Наши-то с ним просто не справляются, до операции тоже надо как-то дожить. Насчет денег — голова моя болит очень, скажем так, у меня нет даже идей на эту тему. Впрочем, одна есть — ограбить банк!

Говорить сейчас с ним о любви, о наших отношениях бесполезно. Я когда-то проваливался в такую яму, было дело. Когда умерла мама, и я разбежался со своей дамой. Причем, смерть мамы была не первым моим горем. Мне сейчас стыдно, но было это так. Интересное ощущение — сознание от горя просто схолопывается, и ты можешь видеть только узкую полосочку света, которая падает только на горестные воспоминания. Все остальное — не воспринимается. Грех отчаяния — обрыв всех человеческих связей вокруг себя, сжимание Вселенной в маленькую пульсирующую болью точку. И жить так можно долго, или не жить… В эти моменты не имеет значения. Все равно… Меня из депрессии через полгода выбила машина «Скорой помощи» — я просто отлетел от удара бампером на тротуар и долго слушал мат выскочившего из кабины доктора и шофера, костерящих всех самоубийц на свете. Если честно, ничего такого я не хотел — я ее просто не заметил, шел себе и шел через улицу с очередного занятия. А тут все как-то странно случилось — сначала я услышал их маты, потом появился страх, что но и сейчас меня попрут в больницу, а потом внезапно появились запахи, свет и звуки… Была весна, сначала я ощутил запах клейких тополиных листочков, потом услышал дикий ор воробьев, потом увидел солнечный свет, распадающийся на асфальте на тысячи солнечных зайчиков. И понял, что жизнь продолжается. Потом все так же громко матерящийся доктор взял меня за шкирку и поднял с поребрика, и затащил в машину, и отвез-таки в приемный покой, и они поставили сотряс легкой степени (были бы мозги, было бы сотрясение), а вот руки-ноги были целыми, хоть и болели. И я жрал обезболивающие почти месяц. Но, в принципе-это все были признаки жизни. Так что фиг я дам тебе аристократически схлопнуться и наплевать на свою жизнь, Элька. Она слишком дорога мне. И начихать, что тебе она не нужна. Вот свяжу и буду кормить как рождественского гуся — с рук. Чтобы глупостями не занимался.