Ольга Покровская - Ласковый ветер Босфора

За полчаса до начала, прежде чем занять свое место в режиссерском кресле, на специально отгороженном возвышении в зале, рядом со световиками и звуковиками, Катя собрала всех актеров в самой просторной гримерке. Уже в костюмах, загримированные, они смотрели на нее – кто с волнением, кто в предвкушении. Нургуль, казалось, вообще была в полуобморочном состоянии, бледная до зелени и с дрожащими губами. Носов, профессиональный артист, уже переключился, сбросил маску завзятого остряка и театрального летописца и полностью погрузился в роль, вместо него на Катю теперь, хищно скалясь, глядел настоящий Азазелло. Британец Солсбери был собран, спокоен, явно настраивался на нужную волну, чтобы безукоризненно отработать своего персонажа. Катя поначалу опасалась смотреть на Эртана, боялась сбиться с мысли, переключиться на личное. Но взглянув на него краем глаза, вдруг поняла, что тот в данную минуту не помнит ни об их отношениях, ни о том, что ждет ее решения. В запачканной и порванной на плече белой хламиде, со слипшимися от пота и крови волосами, с заостривишимися от перенесенных мук чертами лица, он сейчас казался тут, среди взволнованных, настраивающихся на работу актеров, совершенно чужеродным. Будто бы реальный бродячий проповедник Иешуа Га-Ноцри, каким-то чудом перенесенный из древней Иудеи в современный театр в центре Стамбула. И Катя мысленно поблагодарила его – за удивительный талант, за профессионализм, в каком-то смысле ставший и для нее уроком, не позволивший расслабиться, отвлечься от дела и задуматься о своем.

– Друзья, – откашлявшись, обратилась к актерам Катя. – Для нас с вами наступает самый ответственный момент. Я хочу, прежде всего, поблагодарить вас всех за отличную работу, за высокий класс мастерства, который каждый показал на репетициях, и глубокое понимание произведения. Я верю в вас, дорогие мои. Скажу только несколько напутственных слов.

Катя по опыту знала, что от этой ее последней речи перед началом во многом зависит то, как пройдет спектакль. Перед ней сейчас стояла задача зажечь каждого, настроить, загипнотизировать, если можно так выразиться, глубоко погрузить в ткань искусства. И потому у нее нашлось по паре реплик для каждого участника постановки.

– Сережа, дорогой, вы помните, да? Сцену в психиатрической больнице нужно дожать. У вашего Ивана там рушится привычная картина мира, не забудьте. Патрик, напоминаю вам, что мы немного изменили рисунок сцены на балу. Петр Венедиктович, вы не забыли, что я вам говорила про сцену пожара? Отлично!

На Эртана же Катя лишь взглянула и ничего не сказала, прекрасно понимая, что никакие ее напутствия ему не нужны. Лишнее слово может только помешать ему, сбить с уже пойманного ритма.

Уже заканчивая речь, она обернулась к Нургуль:

– Милая моя, вы потрясающе красивы сегодня. Настоящая Маргарита – преданно любящая женщина с чертовщинкой во взгляде.

Красавица благодарно просияла ей в ответ, порозовела щеками, и Катя поняла, что рассчитала правильно. Уверенная в своей красоте, в том, что выглядит на все сто, Давутоглу должна была почувствовать себя в своей стихии, собраться и выдать наилучший результат, на который была способна.

Сережа обернулся к Нургуль, окинул ее влюбленным взглядом и сжал запястье красавицы. Солсбери сухо кивнул, точно выверенными фразами поблагодарил Катю за напутствие и выразил уверенность в том, что все пройдет отлично, а затем удалился в свою гримерную. Введенский и Пестриков вполголоса заговорили о чем-то по-русски, засмеялись и тоже отправились занимать свои места. Тяжелой поступью прошествовал мимо Кати Мурат Эргенч, уже облаченный в белый плащ с кровавым подбоем и с укрепленным на жестких густых волосах с проседью золотым обручем. Вслед за ним к выходу двинулся Эртан. Катя скользнула по нему взглядом и снова поразилась тому, как выглядел сейчас человек, еще недавно непринужденно шутивший, смеявшийся, с вежливым интересом беседовавший с коллегами. Сейчас Озтюрк весь был как оголенный нерв, нечеловеческое напряжение звенело в нем, испариной поблескивало на висках, проглядывало в выступивших на шее жилах. И Катя вдруг поняла, о чем он говорил ей тогда, в сквере. Те его слова о дьявольской силе, ломающей их, творческих людей, выкручивающей, заставляющей отдавать себя без остатка, выкладываться до последней капли крови, внезапно предстали перед ней в ином свете. На своем веку она повидала немало актеров – хороших и посредственных, чудовищно переигрывавших и способных одним мимолетным жестом, взлетом брови довести зрительный зал до нервного исступления. Но такой отдачи, такой болезненной страсти, заставляющей буквально выдирать у себя из груди сердце и представлять его, еще пульсирующее, кровоточащее, на суд толпы, она не видела никогда. К Эртану было страшно прикоснуться, казалось, тронь пальцем – и он взорвется, рассыплется в прах сверкающими осколками. И Кате вдруг стало страшно. И стыдно, как будто бы она, зная о такой особенности Эртана, об этом душевном выверте, надломе, позволяющем Озтюрку играть так, как не дано никому больше, бессовестно пользуется этим в своих целях, безжалостно тащит его на верную гибель ради собственных профессиональных амбиций. Ведь какой же должен быть откат после такого напряжения? Какой силы обратная реакция? Полное оцепенение, неспособность сказать хоть слово, пошевелить рукой? Или кромешная душевная опустошенность, черное засасывающее ничто внутри?

Додумать эту мысль Катя не успела. Эртан, сосредоточенный, весь погруженный в роль, прошел мимо нее и исчез в темном коридоре. И почти сразу же из динамиков зазвенел первый звонок. Катя на секунду прикрыла лицо ладонями, про себя досчитала до пяти, выпрямилась и отправилась на свое место. Пора было начинать.

Свет в зале стал медленно гаснуть. Какое-то время зрители еще шумели – переговаривались, откашливались, шелестели чем-то, а затем все стихло. И тут же из динамиков полились торжественные звуки из «Фауста» Гуно. Занавес разъехался в стороны, и Катя мгновенно перенеслась в Москву тридцатых, увидела перед собой подплывшее розовым закатное небо, старинные дома, скользящих по пруду уток. Услышала шелест лип, перезвон трамваев, выкрики разомлевшей от жары продавщицы: «Пиво! Квас! Вода газированная!» В уходящей куда-то в глубь сцены аллее показались два человека: один – длинный темпераментный юноша в лихо заломленной на затылок кепке, из-под которой свешивались непокорные вихры, второй – приземистый, основательный мужчина средних лет, в костюме и при галстуке, типичный интеллигент.

Катя неосознанно подалась вперед, пристально следя за всем, что происходит на сцене, не упуская ни одной детали. В данную минуту она перестала быть собой, Катей Лучниковой, москвичкой тридцати трех лет, театральным режиссером. Она словно слилась со спектаклем в единое целое, стала одним огромным организмом со всеми его участниками. На ближайшие три часа у них теперь была одна на всех кровеносная система, одни легкие, то раскрывавшиеся во всем объеме, глотая воздух, то напряженно сжимавшиеся в груди. Наверное, с научной точки зрения это звучало нелепо, но Катя всем существом чувствовала, что от того, насколько она сосредоточена, от того, как дышит, как мыслит, что ощущает внутри, зависит происходящее на сцене. В сложных сценах она шевелила губами, вместе с актерами беззвучно проговаривая текст, и неосознанно предвосхищала их жесты. Как будто бы действительно дирижировала спектаклем не на физическом, а каком-то более глубинном, ментальном, а может, и органическом, уровне.