Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

«Кто он был? — думала она, стоя у кухонного окна. — Обычный московский мальчик, ни рыба ни мясо. Вот говорят: офисный планктон. Ну и он был планктон, только не офисный, а московский. Планктон мегаполиса. Их же тысячи, сотни тысяч, миллионы, может, таких, как он. Приятные, необременительные, легкие, воспитанные… Поверхностные. Никакие. А вокруг искусства их вообще несчитано вьется, я же вижу теперь. Морфогенезис частоты… Какая надуманная, какая пустая игра! И хорошо, что так с ним все получилось. Жестоко, но вовремя. Иначе я не стала бы кем стала. Так и жила бы, глядя ему в рот. Подумаешь, мышь ради меня поймал… Зачем?»

С той минуты, как Игорь предложил ей выйти за него замуж и она сказала, что подумает, Мадина повторяла себе все это постоянно.

Она вернулась из кухни в комнату, держа в руках стеклянный кувшин, от которого шел чудесный запах, то ли малиновый, то ли вишневый. В этот кувшин мама всегда наливала компот. Или крюшон. Если к празднику.

— Как у тебя дела на работе? — спросил папа. — Есть какие-нибудь интересные выставки?

Он всегда интересовался дочкиной работой, и в те времена, когда она работала в библиотеке, и теперь, когда она занялась таким неожиданным делом.

— Есть, — кивнула Мадина. — У нас всегда интересно, Ольга умеет привлечь незаурядных людей. Хотя и своеобразных, конечно, — улыбнулась она.

В те дни, когда родители приезжали в Москву и заходили в галерею, там были выставлены довольно простые картины — так, линии и пятна, ненавязчивая претензия на авангард. Даже удивительно, что Ольга предоставила для них зал; кажется, она сделала это только потому, что художник был сыном ее подруги детства. Так что удивиться каким-нибудь особенным концептуальным затеям папа тогда не мог. И, значит, не совсем теперь понимал, что имеет в виду его дочь, говоря о своеобразии художников, выставляющихся в галерее «Ольга».

— А теперь я выставку под открытым небом организую, — сказала Мадина. — Послезавтра. То есть это не выставка будет, а перформанс. Ну, что-то вроде театрального представления.

— Про перформансы я знаю, — кивнул папа. — В газете «Культура» про них пишут. Правда, не всегда одобрительно. Но это может быть просто неуместным консерватизмом.

Мадина едва сдержала улыбку. Папа всегда считал неприличным критиковать новые времена, молодежь и вообще все, что было ему не очень понятно. Он называл такое свое отношение «идти в ногу со временем» и очень гордился тем, что старается это делать. И было бы просто безжалостно даже намекнуть ему на трогательную наивность его стараний.

— Послезавтра? — насторожилась мама. — Так ты, получается, и дома не побудешь?

— Ну почему не побуду? — возразила Мадина. — Еще только сегодня. Потом будет завтра. И только потом я уеду. Ночным поездом.

Все, что надо было подготовить к выставке, она подготовила, так что могла съездить на два дня домой. И ей необходимо было это сделать, только вот она сама не понимала почему… Ну, наверное, чтобы сообщить родителям, что она выходит замуж.

— Я пойду погуляю немного, — сказала Мадина, вставая из-за стола.

— К девочкам сходишь? — спросила мама. — В библиотеку? Наташа каждый раз про тебя спрашивает, когда на родительские собрания приходит.

Мама до сих пор работала: директор никак не хотел отпускать ее на пенсию, да она и сама не хотела. А у Наташиного сына она была классной руководительницей.

— Нет, в библиотеку завтра, — сказала Мадина. — Сегодня просто так погуляю.

Она вышла на улицу через сад. Антоновку еще не снимали, и ее золотые яблоки, как всегда осенью, светились на деревьях радостно и молодо. И розы цвели со всегдашней своей сентябрьской прелестью. Только Шарика уже не было в будке — его вообще уже не было на свете. Мадина шла по дорожке между розами, и ей казалось, что она погружена в какое-то особенное пространство. Доброе к ней, тихое, но такое, в котором она уже не может существовать.

Что ж, жизнь меняется. Люди меняются. И она изменилась тоже. И все это — яблоки, розы, пустую будку — видит как-то совсем иначе, чем прежде. Словно бы и не видит, а только знает, отмечает у себя в голове: вот яблони… розы… Шарик умер…

Автобус по Бегичеву по-прежнему не ходил. Мадина уже отвыкла от таких долгих прогулок. В Москве — метро, такси, дела требуют быстрого передвижения, и тратить время на пешие прогулки некогда. Не зря же Ольга увлеклась гольфом — хоть пешком погуляю, говорила она.

А когда свободное время, не требующее быстрых перемещений, у Мадины все же выдавалось, она предпочитала проводить его более приятно, чем бродя по улицам. Его можно было провести в одиночестве с книжкой или просто в неторопливых размышлениях. Выдавалось такое время редко, и Мадина научилась его ценить.

С непривычки она даже устала слегка, пока прошла через весь поселок, из своего Завеличья до центра. И в парк Победы — не в парк, конечно, а просто в тихий сквер — зашла, чтобы посидеть на лавочке под соснами. Но вместо того чтобы усесться на ближайшую ко входу лавочку, зачем-то пошла по аллее к памятнику.

День был солнечный, по-осеннему яркий, но вчера, наверное, шел дождь: пятипалые листья кленов и сосновые иголки прилипли к гранитной плите, на которой был выбит длинный список фамилий.

Мадина остановилась перед этой плитой.

Ванино-Моторино, Дубровка, Глазки, Медведица, Хлебники. И Иструбенка еще, Татево, Тархово… Зачем вдруг возник в ее сознании этот знакомый список деревень, где стояли точно такие же памятники солдатам, погибшим в тяжелом, безнадежном, безысходном сражении на Ржевском выступе? Зачем встал он у нее перед глазами, этот длинный ряд?..

Этого она не понимала. Но того, что вдруг произошло в ее душе, когда перед глазами, и не перед глазами даже, а перед тем, что так книжно и так точно называют мысленным взором, прошли эти названия, эти фамилии, — не понять этого было невозможно.

Эти имена, совершенно от нее отдельные, вдруг коснулись ее сердца простым и очень сильным движением. Как будто кто-то провел по ее сердцу рукою.

И вслед за этим беспощадным в своей силе прикосновением прояснилась, промылась прямая дорожка, по которой Мадина словно бы сама прошла вдоль своего сердца в самую глубину своей памяти — не умственной памяти, но сердечной.

И все, что происходило тогда, ясным зимним днем, встало перед нею тоже ясно, отчетливо — единственно оно перед нею встало!

Как он сказал тогда: «Страшно здесь было умирать». И еще сказал о тоске, которая ложится на сердце от сплошного поражения… И как на лицо его вдруг легла суровая тень — знания, правды?.. И еще он сказал: «Не обязательно же знаешь только то, что сам рукой потрогал», и это тоже было правдой, единственной правдой… А потом он улыбнулся, тряхнул головой, и снег, лежавший в тот день на ветках сосен, отразился в его глазах коротким промельком, и суровость из его облика исчезла, и Мадине вдруг показалось тогда, что ему не страшно ничего. И что о том, чего нельзя потрогать рукою, он знает все, откуда — непонятно, но знает.