Виктория Мальцева - 15 минут

И прежде, чем мы успеваем что-либо возразить, бесцеремонное семейство оказывается за нашим столом. Из вечера, задуманного для двоих, я запоминаю только то, как часто Оливия изучала Анселя, и как сильно я замёрзла. Промучившись час, придумываю гениальный предлог с мигренью и прячусь в доме. Укрывшись одеялом с головой, долго стараюсь согреться и понять, как и зачем оказалась в компании чужих, совершенно не интересных мне людей. В этот момент мне дико хочется домой и желательно назад в прошлое, если не на шесть лет, то хотя бы до того момента, как выяснилось, что единственный важный для меня человек больше не мой. Если бы только можно было стереть из памяти убивающие твой дух моменты, как неправильно нарисованные линии на холсте, и перерисовать заново. Я бы хотела быть сейчас дома, в СВОЕЙ постели, рядом со своим мужчиной, который обнимал бы и любил МЕНЯ, а не новую в своей жизни женщину. Хочу обратно, в покой и тишину своих белых стен.

Просыпаюсь от прикосновений: это Ансель целует моё лицо. Даже не целует, а едва трогает, трётся губами о нос, скулы, щёки. Я открываю глаза, и мы здороваемся без слов — взглядами. Мы говорим, каким-то странным образом мы говорим.

В полнейшей тишине мне слышен каждый шорох: дыхание, шелест массивного одеяла, отодвигаемой ткани моей футболки, и даже, кажется, трение его пальцев о кожу на моём животе. В комнате не холодно, но я покрываюсь мурашками — каждое касание, даже самое невесомое, получает живой ответ. Ансель с улыбкой прижимает ладонь плотнее, разглаживая созданный им беспорядок, но результат совсем иной: я вижу его грудь и то, как смуглая кожа неумолимо отвечает моей тем же — мурашками.

И мы улыбаемся, оба. Широко, по-детски, так, как улыбаются друг другу те люди, для которых происходящее гораздо больше, чем секс.

Его взгляд ловит мой синяк на бедре — следствие недавнего падения на кухне. Надо сказать, данное недоразумение приняло необычно уродливый вид: помимо ожидаемых пятен синего, перерождающегося в жёлто-зелёный, на нём проявились ещё и прожилки очевидно травмированных сосудов, добавив, таким образом, к общему безобразию красок ещё и рисунок цвета гнилой вишни.

— Это он? — вскидывается, буквально ударившись своим взглядом о мой.

И есть в нём сейчас нечто первобытно мужское, словно спящего самца внезапно разбудили вопиющей дерзостью, требующей незамедлительной реакции агрессивного содержания. Глаза моего мальчика наливаются ненавистью, ладони сжимаются в кулаки, а меня разбирает смех, хоть я и пытаюсь его сдержать, учитывая неоднозначность ситуации:

— Конечно, нет, — выдавливаю. — Подобное между нами невозможно, я ударилась о стул — наткнулась в темноте.

Patrick Watson — Love Songs For Robots

Ансель снова смотрит на мой синяк, а я разглядываю его веки. За ними ресницы, потом брови, скулы, волосы, тонкую, аристократически безупречную линию носа. Я опускаю свой взор на его губы, и мне больше не до смеха: «Как же ты молод, Ансель, как молод… как мучительно ты красив…».

Он медленно наклоняется и замирает, максимально приблизив лицо к месту удара, а я закрываю глаза, поскольку догадываюсь, зачем. Мне тяжело дышать и страшно думать о будущем в тот миг, когда его губы нежно касаются моей кожи, когда его дыхание, лишь иногда прорываясь сквозь заслоны мужской сдержанности, ласкают мой уродливый ушиб.

Я не принадлежу себе, забываю о долге, правилах, пристойности, возрасте и собственном семейном положении. Ответный шаг, затянувшийся проект восстановления веры в себя и женственности, незаметно перерождается в безумие.

Да, всё это самое настоящее безумие: губы, ласкающие мои бёдра, руки, освобождающие моё тело от одежды, и полнейшее отсутствие каких-либо слов, потому что говорить нам не о чем. Наши встречи вовсе не предназначены для бесед, мы жаждем коммуникации совершенно иного содержания.

Ансель убирает волосы с моего лица, целует в губы, шею, ключицы, и больше не улыбается. Он не ласкает, а словно изучает, скользя по коже языком, и когда его глаза закрываются, потому что губы добрались до груди, меня заполняет сладость, и на её фоне боль в сердце уже не кажется такой страшной.

Этот мальчик зарос — ему давно пора стричься, так сладко пора стричься… мои пальцы запутаны в его волосах, и это самое приятное из всего, что случалось со мной в последнее время. Закрываю глаза тоже и прижимаю его голову плотнее к себе, обнимаю ногами талию.

Когда он приближается к концу, выгнувшись назад и расправив плечи, несмотря на упавшие на его лицо волосы, я ловлю взгляд. И в нём моя молодость, привлекательность, моя новая жизнь. В отражении его расширенных зрачков я — женщина, способная возбуждать, нравиться, увлекать, достойная быть желанной. Эти ощущения — наркотик, эликсир молодости для неумолимо увядающей дамы, вроде меня.

«Красота и молодость внутри вас» — внушают психологи стареющим девчонкам. Нет, она не в нас — она в обращённых на нас взглядах мужчин.

Свет в спальне слишком ярок, чтобы и дальше мне оставаться слепой. Я вижу всё: коварный разрез глаз, опасный изгиб губ и крики души, нанесённые сине-чёрной краской на тело — у Анселя тату, множество рисунков, качающихся на волнах его мышц.

— Ты занимаешься спортом?

— Конечно.

Я киваю. А что мне остаётся? Сказать: парень, ты безупречен? Ты настолько притягателен, что глядя на тебя, я чувствую себя маленькой незаметной Золушкой, случайно попавшей на главный бал в королевстве? А мысль со сменой сказки не так и плоха, ведь мне так и не удалось стать Гердой.

На бедре Анселя маленький слонёнок держится хоботом за коротенький хвостик идущей впереди матери.

— Что она означает? — спрашиваю.

— Беспрерывность нити жизни.

— Нити?

— Беспрерывность сменяющих друг друга поколений, закон жизни, гениальность эволюции.

— Смерть, по-твоему, гениальна?

— Смерть неизбежна, если ты говоришь об особи, но часть видов добилась бессмертия. Разве это не гениальность природы?

— До поры. Всем рано или поздно придёт конец — Солнце не вечно.

— Солнце не вечно, — соглашается, с чувством кивая. — Но человеческий вид получил особый бонус от эволюции — интеллект.

— В нем наша сила и наша слабость, — лениво спорю.

— Твоя правда, но шансы есть.

Я замечаю то, что замечаю, и, не веря своим глазам, совершенно спонтанно и будучи не в силах остановиться, вопрошаю:

— Ты носил пирсинг?

— Было дело… Подростковая придурь имела место быть и у меня.

— Подростковая? И где же ещё, кроме ушей, брови и нижней губы?

Его брови взлетают первыми, за ними неумолимо тянется улыбка, скрывающая то ли стыд, то ли иронию:

— Ты заметила, — скорее утверждает, нежели спрашивает.