Виктория Мальцева - 15 минут

IAMX — Avalanches

На противоположной стене моё внимание привлекает самая большая и самая странная картина — цветовое пятно, достаточно необычное, но на что-то похожее.

— Что это? — спрашиваю.

— Амниотическое море.

— Амниотическое море?

— Море, в котором плавают человеческие зародыши.

Что он обо мне знает?

Практически ничего. Главного не знает, и не может знать.

Тогда что это? Просто совпадение? Случайность? Или посланный Вселенной намёк?

Я смотрю на его профиль: красивый мужчина, сильный, сексуальный. Немного вызывающей щетины на щеках, загорелые шея и затылок, соблазнительные губы, способности которых мне уже слишком хорошо известны.

Ансель переводит взгляд с картины на меня.

— Помнишь, ты рассказывала об амниотической жидкости? Ты произнесла фразу, которая зацепилась за что-то важное во мне и осталась. Похоже, навсегда.

— Какую?

— «Женщина носит в себе море».‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍

Да, пытаясь сделать лекции интересными и избавиться от монотонности, я включала в них факты и высказывания на отвлечённые темы. Говорила студентам, например, что яйца первых позвоночных росли в окружении морской воды, связывая это с анатомией развития человеческого плода. Сказки, конечно, но благодаря им рассеянное внимание студентов имело обыкновение возвращаться к теме лекции.

— Провизорные органы зародышей позвоночных… амнион, хорион и…

— И аллантоис.

— Да, точно, аллантоис. Вместе с хорионом они образуют сложную сосудистую структуру и участвуют в образовании плаценты.

— Феноменальная память для человека, даже не записанного на мой курс.

Ансель поворачивает голову, и я получаю короткий осуждающий взгляд, но сбить его с намеченной линии не так просто:

— Как много ты знаешь о роли плаценты в культурах народов мира? — спрашивает.

— Знаю, что с анатомической точки зрения плацента — часть новорожденного, генетически повторяет его клетки, по структуре является человеческой плотью и используется для патолого-анатомических исследований. О культуре мне мало что известно, но думаю, что от этой части плода всегда было принято избавляться.

— Детское место — так ещё её называют.

Да, выбор слов определённо имеет значение.

— Древние видели в плаценте сакральность и относились к ней с должным уважением, что выражалось во множестве ритуалов. Чаще всего послед закапывали под деревом, которое называли именем ребёнка. Это дерево считалось центром и отправной точкой всей его последующей жизни.

Ансель снова поворачивает голову и пронзительно смотрит в глаза:

— Иногда её закапывали под домом, на берегу во время отлива, в месте, которое будет иметь влияние на жизнь человека, спускали по реке, даже ели.

— Ели… да, я слышала об этом мракобесии, основанном на лженаучных выводах.

— От Марокко до Моравии женщины ели свою плаценту с целью повысить плодовитость, в Китае в восьмом веке верили, что плацента матери, родившей девочку, способна превратить зрелую женщину в юную девушку.

Мороз по коже, иней по позвоночнику. Отсутствие слов, безумие в мыслях. Я вижу, как расширяются его глаза, как меняется выражение лица с уверенного на испуганное.

— Вик…

И сказать ему нечего. А меня душит ОНО — болезнь моих последних лет.

— Вик, ты в порядке? Хочешь выпить?

Алкоголь помогает — это мне известно давно, но пить я не хочу:

— Нет. Мне нужно… домой.

Ансель подходит ближе с целью получше вглядеться в моё лицо, но я отворачиваюсь, и тогда он просто обнимает:

— Останься, — предлагает. — Останься со мной…

Charlie Cunningham — Sink In

Я смотрю в его глаза, и мне страшно. Что-то плачет внутри, каждой своей частицей осознавая уже рождённое чувство, его искренность и неистребимость. Как много слов в этом взгляде, как мало беспечности. Как много боли родится из привязанности, как много горечи оставят раздавленные реальностью ожидания, как неизбежно восторг растает в разочаровании. Любовь не справедлива, и не расчётлива Ансель, она слепа, наивна и часто глупа.

Он подносит руку к моим губам и долго не решается прикоснуться. Раздумывает, взвешивает, борется с искушением.

— Брауни…

Я закрываю глаза, потому что не хочу этого слышать. Сбежала бы, но уже слишком поздно.

— Брауни… — дышит в мои губы. — Я жду тебя, слышишь? Я жду…

Мужчина всегда остаётся мужчиной, и его жесты часто кричат громче слов: бёдра, намертво прижавшие к стене мои, пальцы, обхватившие затылок.

Но Ансель слишком хорошо умеет управлять собой — секунда, и нет ни его рук, ни дыхания, ни массы. И взгляд словно свернулся, спрятав уязвимость глубоко внутри.

— Когда позвонишь?

— Как только освобожусь…

И он мне не говорит, что я почти никогда не занята, что нет в этом городе птицы, свободнее меня.

— Хорошо, — кивает.

— Пока, — на мгновение касаюсь ладонью его груди, но едва успеваю её отнять, как она тут же поймана цепкой рукой и поднесена к губам. Ансель целует нежно, мягко, закрыв глаза и позволив себе ещё три секунды слабости.

Я ухожу, не оглядываясь, не терзаясь разлукой, но внутри… тихонько скулю, лишившись тепла.

Домой попадаю ближе к одиннадцати ночи. Закрываю дверь, изо всех сил стараясь не шуметь, и так же бесшумно опускаю связку ключей в чёрную стеклянную вазу у входа.

В квартире, которая всё ещё является моим домом, царят тишина и полумрак, а в моей душе — робость духа.

Тишина… Тишина — это монстр, расползающийся по дому умирающей пары. Тишина — это гильотина, нависшая над тонкой хрупкой шеей полуживой семьи. Тишина пронзительна до звона в ушах, ни один из нас не произносит ни звука, но оба слышим стоны наших преданных чувств и обещаний.

Я стою, как вкопанная, в кухонном дверном проёме — не хватает решимости сдвинуться с места: и страшно, и больно, и почему-то даже стыдно. Да, стыдно, потому что светлая часть моей души едва слышно, но уверенно твердит о том, что нельзя было предавать, нельзя было бить в ответ близкого человека, нельзя было пренебрегать им.

«Он первым это сделал!» — возражаю себе. — «Он первым предал, унизил. Он спал с другой женщиной. Он целовал её». Воображение мгновенно рисует голову моего мужа, вызывающе зависшую между ног Герды. Я даже вижу, как напряжены его плечи, как пальцы добела вжаты в её бёдра. И, наверное, на этом душераздирающем моменте у меня случился бы приступ, если бы… если бы собственная память, а вовсе не сомнительное воображение, не подкинула бы мне события сегодняшнего обеда. Да, то, что я знаю наверняка, а вовсе не вследствие пошлой фантазии, больно кусает меня изнутри: это мои ноги раздвинуты, и между ними тёмные локоны Анселя.