Виктория Мальцева - 15 минут

Твоя мужественность написана на твоем лице, она в твоей нетерпеливости, жадности твоих ласк, в страстности движений, их силе и плавности, она в прикрытых от удовольствия веках, в сведенных бровях, в румянце на твоих щеках, в твоем дыхании, столь далёком от размеренного, в твоём непристойном шёпоте:

— Ты плавишь мои мозги… — выдыхает в шею, затем поднимает лицо выше, тянется к уху, но не касается — обдаёт напором выдыхаемого воздуха.

— Я бы хотела, чтобы ты был старше. Хоть немного старше. Хотя бы чуть-чуть, — шепчу ему.

— Духовно мы ровесники, ты это знаешь, — отвечает тоже шепотом, но не оставляя ни единого повода для сомнений.

Он целует мои глаза, собирая губами слезы, ничего не говорит, но в его дыхании я как будто слышу слово любовь.

Между нами часты внезапные диалоги, как правило, безо всякой смысловой связи между собой. Чаще Ансель просто задаёт вопрос, на который я пытаюсь искренне отвечать.

— Ну и что ты мне скажешь? — спрашивает, выждав, пока наше дыхание успокоится, мысли прояснятся.

— А что ты хочешь услышать?

— Я не знаю… что-нибудь обнадёживающее.

— Сегодня, скорее всего, будет солнечно, — предлагаю ему такой вариант.

— Останься со мной…

Я смотрю в его глаза и вижу чёткий рисунок радужки, ясный насыщенный цвет, и не осознаю сама, как мои тайные, сокровенные мысли становятся словами:

— Что же ты такой молодой… — шепчу.

— Это так плохо?

Что ему ответить?

— Это прекрасно, Ансель. Для тебя, но не для «нас».

— Зачем ты живёшь с ним?

— Инерция. Знаешь такое физическое явление?

— Инерция — это плохо. Нужно уметь вовремя остановиться.

— А что будет, когда мне исполнится пятьдесят?

Его большой палец нежно поглаживает мои губы, отвлекая от мыслей:

— Мне будет сорок, и я обнаружу первые признаки старения. Пойду к тебе искать утешения, и ты поможешь, расскажешь, как это пережить.

— Я скажу: «У меня был Ансель, и у него была молодость».

— В молодость не влюбляются. Ты такая сладкая, что мне иногда становится страшно…

— Чего ты боишься?

— Что всё может измениться. Мне страшно это потерять.

— Господи, зачем я тебе? — спрашиваю. — Посмотри вокруг: сколько молодых и красивых девочек твоего возраста жаждут твоего внимания!

— Разница в возрасте? Это тебя заботит?

— Конечно! Её никуда не денешь, никак не избавишься.

— Возраст не имеет значения, Викки. У тебя есть то, что влечёт сильнее молодости — женственность. В тебе, и только в тебе, её так много, как ни в ком другом. Она во всём: в образе твоих мыслей, в облике, даже в твоей манере двигаться. В тебе уникальная пластика: так легко и воздушно живут в пространстве только балерины. У тебя редчайшая, подаренная природой, а не выработанная искусственно грация. Ты муза, Викки, ты создана вдохновлять, но, я вижу, даже не догадываешься об этом.

Его слова неожиданны. Я не получала слишком большого количества комплиментов в своей жизни, но, тем не менее, они были, и чаще всего, конечно, от супруга. Но ничего подобного тому, что сейчас говорит мне Ансель, я не слышала.

— Знаешь, что главное в женщине?

— Что?

— Покорность. Ты ни разу мне не отказала.

— Уверен? — усмехаюсь, вспоминая малиновое пятно на его щеке, «покорно» оставленное ему на крыше залитого красным солнцем здания.

Он слышит мои мысли:

— В тот день ты перестала для меня существовать.

— Что изменилось?

— Мы встретились вновь. И на этот раз, ты пришла сама.

— И этого оказалось достаточно?

— Нет, на этот раз всё было иначе.

— Как?

— Твой взгляд давал обещания.

Это что-то новое и не то, к чему я привыкла за годы брака, думаю, но интересное.

— И знаешь, всего этого вполне достаточно, чтобы вызвать интерес и запустить программу эмоций, но пленяет нечто совершенно другое.

— Что?

Ансель закрывает глаза, сводит свои тёмные брови и, как будто собравшись с духом, отвечает:

— Это твой внутренний надлом, я ощущаю его почти физически. Если бы я решился изобразить твою душу, то нарисовал бы тело человека, выжившего в автокатастрофе. Он был бы окровавлен и изранен, безвозвратно изуродован, поломан, но жив.

Я осознаю не сразу, что не дышу. Что в моём теле недостаток кислорода уже приблизился к критической точке. Мои лёгкие молят хотя бы об одном вдохе, но мозг не дает нужной команды.

И он задаёт тот самый вопрос :

— Расскажи, что случилось?

И мне не нужно искать в себе силы, и желание об этом говорить, всё само рвётся наружу:

— У меня умер ребёнок. Утонул.

— Это был несчастный случай, — тут же отвечает. — Ошибку может совершить любой. Никто не застрахован. И никогда нельзя быть уверенным в том, что не ошибёшься.

— Это случилось по моей вине, Ансель. Я должна была за ней следить, но не стала, и она погибла.‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍

— Чувство вины способно раздавить, — не сдаёт своих позиций Ансель. — А нужно суметь найти силы жить дальше. Твоя жизнь важна сегодня, важна сейчас. Просто позволь себе жить. Просто позволь себе жить.

И я позволяю.

Беру его руки в свои и кладу себе на щёки, накрываю ими свои глаза:

— Трогай меня, — прошу.

И он трогает: руками, губами, мыслями:

— Не важно, что было вчера, что будет завтра, важно то, что возможно сейчас!

И в моей голове что-то сдвинулось, какая-то плита, наверное, тектоническая.

Alexis Ffrench — Bluebird

Даже в тридцать девять лет можно делать неожиданные открытия. Неожиданные, потому что, казалось бы, ну какие ещё ощущения ты не испытала в твои-то годы?

Меня будят не просто горячие, а прямо таки раскалённые поцелуи, и не где-нибудь, а на окоченевшей коже поясницы. Я опять раскрылась во сне и, разумеется, замёрзла, но это упорное недоразумение принесло мне на этот раз феерические ощущения. Не само по себе, конечно, а только лишь в сочетании с губами Анселя.

Разворачиваюсь, и его ласки влажно перетекают на мой живот: я схожу с ума, я схожу с ума… от кудрявой чёлки, прячущей блеск смеющихся глаз, от волнительных изгибов мышц на руках, плечах, груди:

— Тот, кто рисовал твой эскиз — был очень талантлив, — говорю.

— Самым талантливым достаются женские образы, а нам, мужскому племени, только таланты средней руки. Посмотри на это… — он касается пальцами моей шеи и нежно ведёт линию, спускаясь к ключицам, груди, замедляясь у её основания, и останавливается на самой вершине.

Перед глазами штрихи, рождаемые его рукой на моём холсте, и оживающая женская грудь. Он знал, что делал, потому что умеет видеть детали, а сейчас эти же пальцы желают познавать меня. Его прикосновения не задуманы ласками, но сосредоточенность художника заставляет переживать самый необычный и сильный опыт возбуждения в моей истории.