Виктория Мальцева - 15 минут

— Привет, — её голос другой.

— Прости, я не слышал. Увидел пропущенные…

— Мы можем встретиться?

— Когда?

— Сейчас.

— Настолько срочно?

— Чем быстрее, тем лучше.

— Хорошо, я приеду. Куда?

— Давай к «Джованни» в даунтауне, если не возражаешь.

— Ладно.

Я возражаю, ещё как возражаю, причём против всего — скорости вращения Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца, против дня и против ночи, против Луны и против Закона Всемирного тяготения. Я не согласен с положением планет в Солнечной системе, не приемлю ни одну из рождённых на Земле религий, объявляю войну всем существующим политическим режимам. И я открываю дверцу своей тачки, сажусь, вставляю ключи в зажигание, снимаю рычаг паркинга, выезжаю на одну из безразличных к океану во мне улиц, чтобы отправиться в место, где любимая девушка, давно ставшая женщиной, без единого сомнения, без малейшего сожаления уничтожит «нас».

Последние события превратили меня в сгусток решимости: извращению, в которое превратилась наша жизнь, нужно положить конец.

Кладу свои горемычные два листка перед его носом.

— Что это? — спрашивает.

— Моё решение, — отвечаю. — Оформленное адвокатом.

Кай не двигается какое-то время, потом со вздохом проводит руками по лицу:

— Окончательное?

— Окончательное.

Я хотела было добавить, что ему нужно радоваться шансу избавиться от проблемы, носящей моё имя и требующей столь серьёзных инвестиций времени и прочих ресурсов с его стороны, что его мать наверняка закатит по этому счастливому поводу вечеринку, что Герда, наконец, займёт своё законное место, что мир упорядочится, примет свой изначально задуманный вид…

— Ты счастлива? — спрашивает.

И я подвисаю… Счастлива ли я? Серьёзно? И этим интересуется ОН? Человек, фактически размазавший меня по асфальту не далее, как месяц назад?

Но в его зелёных глазах столько… тепла и… чего-то такого, очень похожего на боль, что я не знаю, злиться мне или врать? Кто знает, может быть, моя правда в тот день могла бы остановить нас:

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍— Вполне.

Кай согласно кивает и молча, небрежно сворачивает бумаги трубочкой, словно подчёркивая, что мои решения не имеют здесь никакой силы.

Его молчание, а скорее безрадостные энергетические бури, бушующие внутри него и фонирующие с моим собственным столь слабым и неустойчивым полем, вытолкнули меня из кафе в направлении… вначале без направления. Затем в квартиру, переставшую быть домом — мне нужно забрать оставшиеся вещи.

Комната для хранения одежды, которую риэлтор назвала гардеробной, а я «с почтением» величаю шкафом, когда-то была разделена нами на две половины — мою и Кая. Однако со временем я не заметила, как заполнила своими тряпками всё пространство, оставив мужу процентов десять-пятнадцать. Большая часть из них даже ни разу не была надета или попросту оказалась забыта сразу после окончания дня «шопотерапии» неизменно проводимого с Адити в каждый первый четверг месяца. Я никогда не задумывалась о том, сколько покупаю ненужного: какой бы ящик не выдвинула — кругом моё барахло. Тут и ста сумок не хватит, не то, что тех десяти, которые я подготовила.

В одном из ящиков обнаруживаю нижнее бельё Кая и чёрные глянцевые упаковки презервативов: когда-то, уже очень давно, он пользовался ими в последние дни моих месячных, настолько было ему невтерпёж. Они задерживают мой взгляд, призывая воспоминания, погружая в них с головой.

Были ли мы счастливы? До трагедии — абсолютно точно да. Мы любили друг друга, невзирая на сложности и трудности жизни, ведь она никогда не была для нас лёгкой. И у нас всегда был секс — настоящий, яркий, живой.

Моя рука машинально тянется к чёрным коробочкам, вынимает их из ящика. Я смотрю и недоумеваю: почему он до сих пор их не выбросил? Срок годности наверняка уже давно истёк. Моё иногда излишне острое зрение замечает нежно розовый цвет на самом дне ящика, спрятанный под ровными стопками мужского белья. Это картонная коробка. Я осторожно её вынимаю, снимаю перламутровую крышку и… и не могу дышать: под ней первое одеяльце дочери, клочок трикотажной ткани, в который Кай завернул нашего новорожденного ребёнка сразу после появления на свет. Он нашёл и купил его сам, приехал в больницу с коробкой в руках, перевязанной тонкой розовой лентой.

— Зачем? — спрашиваю его в перерыве между схватками. — У нас их уже с дюжину! Каждый считает своим долгом притащить именно плед! Как будто других полезных для новорожденных вещей не существует!

Его ответ был слишком глубоким и надрывным, чтобы мой оглушённый родовой болью мозг оказался способен понять его неизмеримую важность:

— Я отец, это мой долг — укрыть своего ребёнка.

Да, мир неприветлив, когда впервые нас встречает: слепит ярким светом, обжигает холодом, пугает неизвестностью.

Немиа пришла в него без страха, потому что сразу после рождения была обёрнута руками своего отца в его надёжность, силу, уверенность и розовое одеяльце из перламутровой коробки.

Слёзы душат меня, стекают по щекам горячими ручьями, и я не понимаю, как этот порядком выстиранный, поношенный клочок ткани тут оказался? Кай спрятал его здесь? В ящике со своим бельём, который я ни разу в своей жизни не открывала?

Годы напролёт я болела своим горем. Рвалась на дно, но руки мужа держали слишком крепко, чтобы у меня имелся хоть малейший шанс добиться своего. И ни разу, ни в один из этих тысяч грёбаных чёрных и серых дней «после», я не задалась вопросом: а как ему? Что с ним происходит? Что он чувствует?

Кай ходил за мной по пятам, прятал лезвия, кухонные ножи, стеклянную посуду, опасные лекарства, наглухо задраивал окна, таскал моё коматозное тело по врачам и ни на секунду не оставлял одну, потому что боялся. Боялся, что я повторю свою попытку сбежать.

Иногда я спрашивала себя: зачем он так вцепился? Держит зачем? Ведь мой уход сделает его жизнь настолько проще и легче, светлее, в ней появится место и время для радости, живых событий, так почему же не отпустить меня?

Почему?

Я слышала, как он молится, просит Бога дать мне сил, хотя в юности говорил, что не верит. В то самое тёмное в нашей жизни время Кай готов был поверить, кажется, во что угодно, лишь бы оно хоть как-то нам помогло.

Он продал наш дом у залива, который строил едва ли не сам, продумывая и проговаривая с архитектором каждую мельчайшую деталь нашего будущего гнезда, и купил квартиру, заявив, что «в тех стенах слишком много воспоминаний». Однако пьяный Олсон однажды проговорился об истинной причине: Кай боялся залива, он пугал его своей близостью и потенциальной для меня доступностью, лёгкостью претворения в жизнь моих намерений. Он боялся не успеть.